Виталий Портников: Россияне оказались не готовы к тому, что страх вдруг исчез и сменился соревнованием экономик, культур и общественных моделей

В эти сумрачные дни многие в России задаются вопросом, который еще недавно казался фантасмагорическим: как русские, еще недавно считавшие украинцев братьями и чуть ли не более "своими", чем многих граждан собственного государства, стали воспринимать их как "бандеровцев", с которыми можно и нужно воевать. Майдан? Пропаганда? Но в 2004 году были и Майдан, и пропаганда – и не было такого всеобщего озлобления, такой жажды войны.

Для того чтобы найти ответ на этот вопрос, стоит вспомнить о другом мучительном вопросе европейской истории: как немцы, воспринимавшие евреев как соотечественников и с трудом отличавшие немецкого еврея от "истинного арийца", вдруг сделались антисемитами, готовыми изгонять евреев из страны и искать у ближайшего друга еврейскую бабушку. И давайте уж говорить начистоту: ненависть к человеку, у которого была еврейская бабушка, – это даже не антисемитизм как таковой, это стремление найти объект для ненависти.

Конечно, нетрудно вспомнить, что погромы и изгнания случались в Германии и до Гитлера, что Холокост возник не на пустом месте. Это так. Но важно то, что идея "окончательного решения" сформировалась после того, как евреи Германии стали считать себя просто немцами иудейского вероисповедания, что было вполне естественно для страны, населенной немцами-католиками и немцами-протестантами. Конечно, можно искать причины в ксенофобской природе национал-социализма, в стремлении завладеть еврейскими капиталами. Но было то, в чем настрой национал-социализма отвечал настроениям самого немецкого общества – цивилизационная невостребованность нации. Годы после поражения в Первой мировой войне для многих немцев стали временем упадка и разочарований. Когда они сравнивали свою скукожившуюся в этническую республику страну с соседними империями с их заморскими владениями и экономическими достижениями, немцев охватывало ощущение второсортности, которое не компенсировалось никакой демократией, никакими "золотыми двадцатыми".

Первый же серьезный экономический кризис открыл ворота диктатуре и ненависти. Немецкие евреи стали первым ее объектом просто потому, что были самой беззащитной группой населения, что преследование евреев стало парадом, не требовавшим жертв от победителей. Жертвы понадобились только тогда, когда режим окреп и уже мог не считаться ни с собственным народом, ни с чужаками, превратившимися в помеху на пути освоения нового жизненного пространства. Но говорить о цивилизационной невостребованности немцев тогда могло лишь ничтожное меньшинство национал-предателей.

С Россией произошло нечто похожее. Конец холодной войны огромная часть ее граждан восприняла не как собственную победу над тоталитаризмом, а как бесславное поражение огромной державы. Граждане этой державы гордились страхом, который они наводили на остальной мир, – и оказались не готовы к тому, что этот страх вдруг исчез и сменился соревнованием экономик, культур и общественных моделей. В этом соревновании Россия, скукожившаяся в сознании кремлевской власти до размеров бывшей союзной республики, проиграла. Никакая демократия, никакие "золотые нулевые" не могли изменить этого ощущения второсортности и провинциальности, только усиливающегося при поездках на "загнивающий Запад". И тогда вновь возникла потребность в страхе, это желание наводить страх и есть то, что многие воспринимают как новые правила игры от Владимира Путина.

Это стремление власти пугать окружающий мир соответствует потребности самого общества, не понимающего, как иначе заявить о себе в стремительно меняющемся мире. Украинцы оказались объектом ненависти просто потому, что их государство ослабло из-за мародерства кремлевских марионеток, – и еще потому, что никогда и не помышляли стрелять в русских. Так юный хулиган, только вышедший на большую дорогу, первой грабит беззащитную женщину, которая не может дать ему сдачи. Для хулигана главное – преодолеть стыд и ощутить пьянящее чувство безнаказанности.

Но зато говорить о цивилизационной невостребованности русских теперь может только ничтожное меньшинство национал-предателей. Что будет дальше, все мы знаем из прошлого. Потенциальный агрессор будет либо остановлен более сильными игроками – и более важными ценностями, чем страх, – либо пойдет дальше и дальше, до самой катастрофы, своей и чужой. Немцы ощутили свою подлинную цивилизационную востребованность, когда после войны по кирпичику восстанавливали не только свою разрушенную страну, но и изуродованную душу народа. Не хотелось бы, чтобы русских ожидала подобная страшная участь.