Интервью с израильским режиссером-документалистом Ханохом Зееви, автором фильма «Дети Гитлера», рассказывающего о потомках нацистских преступников

Пять монологов о том, что такое быть сыном или внуком убийцы. Фильм этот появился потому, что Ханох несколько лет назад набрался храбрости и отправился в Германию, чтобы поговорить с личной секретаршей Гитлера.

 Он показывал ей фотографии своих детей, она рассказывала о том, что восхищается фюрером. Об этой встрече, о том, зачем снимать еще один фильм про Холокост, и о том, как евреи отомстили, Ханох рассказал в интервью.

— Ханох, ваш фильм «Дети Гитлера» меня потряс. Но почему вы вообще взялись за эту тяжелую тему?

— Вы знаете, я очень любил свою бабушку. Она родилась в Польше, а в 1933 году решила уехать в Палестину, чтобы быть среди пионеров-халуцим. Ее родители и друзья не одобрили эту идею, не восприняли ее всерьез, поскольку бабушка была такой городской штучкой — с маникюром и макияжем. Казалось, что она совершенно не приспособлена для жизни, которую вели пионеры в Израиле. Но она хотела это сделать — и сделала. Конечно, ей было тяжело, но она была здесь очень счастлива. А когда родился мой отец, она решила съездить в Варшаву, чтобы показать внука своим родителям, чтобы наладить отношения с ними. Ведь они не одобрили ее идею эмиграции, прощание было весьма холодным. Шел 1939 год. Все было готово — билеты, визы. Но за несколько недель до отъезда она узнала, что беременна моим дядей. Поездка отменилась. И поэтому я сижу здесь, перед вами. Потому что если бы она поехала тогда с моим папой в Варшаву, они бы уже не вернулись. 

— Она так и не увидела родителей?

— Нет. С одной стороны, она была очень счастлива здесь, у нее появилась большая семья. Но с другой, бабушку страшно мучило то, что она так никогда и не смогла попрощаться со своими родителями, по которым очень скучала. Все погибли во время Холокоста, не осталось никого. Вот почему для меня Холокост — история очень личная, очень важная. 

— Но «Дети Гитлера» не о жертвах Холокоста. Ваш фильм — о детях и внуках тех, кто устроил весь этот кошмар. Как пришла идея снимать именно их?

— Мой консультант по предыдущему проекту дал мне телефон секретарши Гитлера. 

— Самой настоящей, которая работала у Гитлера?

— Разумеется! Ее звали Траудль Юнге. Для меня было потрясением узнать, что можно просто снять трубку, набрать номер и поговорить с секретаршей Гитлера. Я нашел в себе силы позвонить ей. Перед этим я два дня думал, а потом все-таки решился. Она выслушала меня, долго молчала, а потом сказала: «Хорошо, приезжайте». Я, конечно, был страшно удивлен. Но мы тут же отправились в Германию.

— То есть, вы поехали к ней?

— Можете себе представить? Мюнхен, прекрасный солнечный полдень. А я стою перед дверью секретарши Гитлера. 

— Не могу...

— Когда она открыла дверь, мне показалось, что она очень похожа на мою бабушку — тот же возраст, та же стариковская повадка. На круглом столе в гостиной стояла большая пишущая машинка. Представляете, та самая, на которой были напечатаны приказы Гитлера. А потом мы пили кофе. И она вдруг спросила, где я живу в Израиле, есть ли у меня семья. Я достал фотографию дочери и показал ей. У меня не укладывалось в голове, что я вот так просто показываю фото своего ребенка этой женщине. 

— И что же она говорила? Пыталась оправдаться?

— Для меня большим потрясением стало то, что она по-прежнему восхищалась Гитлером. Она даже от меня это восхищение не скрывала. Это был шок. И тогда я понял, что хочу снять историю Холокоста с этой стороны: попытаться заглянуть в глаза зла, понять, что это за семьи, в которых вырос нацизм, что это за люди были. 

— Но что вы почувствовали, когда она рассказывала вам о восхищении Гитлером?

— Я приехал к ней как режиссер. Она была ключом ко всем остальным историям, которые я собирался рассказать. Она дала мне много информации, имена, номера телефонов бывших нацистов. «Дети Гитлера» во многом появились только благодаря этой встрече. Я был сосредоточен на своей задаче. Но, конечно, для меня это была очень тяжелая встреча. Слава Б-гу, я человек верующий. Мы встречались в пятницу, на следующий день, в субботу, у меня был выходной. А мне был очень нужен отдых, я был эмоционально выпотрошен после этой встречи. Я, конечно, понимал, что лично она никого не убивала. Но, с другой стороны, она это делала опосредованно, с помощью своей печатной машинки.

— Встречаясь с ней, с детьми и внуками нацистов, вы испытывали злость, желание отомстить?

— Я не ищу мести. Может быть, это прозвучит слишком пафосно, но наша месть — существование Израиля, наши большие счастливые семьи, сильная армия, которая может нас защитить. И главное — мы должны психологически справиться с последствиями Холокоста. Мы обязаны вспоминать эту историю снова и снова, чтобы предотвратить ее повторение. Но тащить за собой груз ненависти, злости и жертвенности при этом совершенно не нужно. Надо продолжать жить. 

— Простить?

— Нет, прощать не нужно. И я не думаю, что у меня есть право прощать: я не был в концлагерях, меня не сжигали в печах, не расстреливали, не унижали. Прощать я не имею права и не хочу. Я пытаюсь говорить с людьми, видеть разные стороны произошедшего. Чтобы не сойти с ума, нам нужно помнить о случившемся, но пытаться при этом жить без груза вины или ненависти. 

— У героев вашего фильма плохо получается. Своими покаянными монологами они опровергают принцип, провозглашенный когда-то Сталиным: «Сын за отца не отвечает». Кажется, они совершенно раздавлены виной своих предков.

— Это судьба — родиться сыном или внуком убийцы. Так же, как тяжелая судьба — родиться сыном или внуком выжившего в Холокосте. Мы навсегда отмечены этой трагедией, наши души в шрамах, это раны, которые не залечить. Мне было важно, что мои герои не просто признали, что их родные были преступниками — они берут на себя ответственность за все те преступления, которые совершили их отцы и деды. 

— Вы считаете, что нужно снова и снова говорить о Холокосте. Но от этой темы все устали. Кажется, даже сами евреи.

— Да, устали. И это одна из причин, по которым мы должны все время возвращаться к этой теме. Потому что и сегодня есть люди, которые отрицают Холокост. Мой фильм в этом смысле очень важен: с одной стороны, люди увидели детей убийц, которые признают, что все это было, а с другой, что все это до сих пор живет в их душах — идеология нацизма, последствия массовых убийств. Я не рассказываю историю о прошлом, я говорю о настоящем и, конечно, о будущем. 

— Но далеко не все хотят видеть историю Холокоста глазами нацистов. 

— Я вам больше скажу: лет пять-семь назад сложно было бы представить, что «Детей Гитлера» покажут по израильскому телевидению. Здесь, в Израиле, считается, что мы должны рассказывать эту историю только с точки зрения выживших, видеть ее только их глазами. Мне впрямую говорили: «Зачем снимать этих людей? Ты что, всех жертв Холокоста уже выслушал?» А я пытаюсь объяснить, что я не снимал фильм о них, я снимал фильм о Холокосте, обо всех нас, ставших жертвами, о том, что произошло с этими людьми, что они стали убийцами, какими они были в жизни, какими были отцами и дедами. Мы должны знать, чтобы предотвратить повторение того, что случилось. 

— Кажется, предотвратить не получается. В мире очень активно снова поднимают голову неонацисты. 

— В том-то и дело, что меня страшно волнует то, что происходит. Экономическая ситуация в мире в чем-то напоминает кризис, который был в Европе накануне Второй мировой войны. Сейчас молодежь тоже остается без работы, она стремится найти себе какое-то занятие. А неонацисты с удовольствием дают ей и идеологию, и смысл, и общение. Я не думаю, что возможна такая страшная массовая трагедия, как Холокост, на государственном уровне. Но то, что эта идеология поднимает голову, это страшно.

— В последнее время в мире Израиль нередко сравнивают с Германией в годы войны.

— Знаете, мало что у меня вызывает такую ярость, как попытки сравнивать Израиль с фашистской Германией. Когда я снимал «Детей Гитлера», мне предложила финансирование одна немецкая организация, которая поддерживает палестинцев, Газу и прочее. А я сказал: только через мой труп. Я не хочу никаких денег от организаций, полагающих, что Израиль — такой же агрессор по отношению к палестинцам, каким была Германия в годы Второй мировой войны к другим странам. 

— Вы отказались сами. А другим израильским кинематографистам стали отказывать в праве участвовать в кинофестивалях в Европе. Просто потому, что они израильтяне. 

— Для меня это совершенно непонятно. Мы ведь занимаемся искусством. И чем больше на фестивалях появляется противоречивых картин, вызывающих споры, даже злость, тем лучше. Нет ничего хорошего в милых фильмах, с которыми все согласны. Лучше, если зритель после просмотра ушел злым и раздраженным. Ведь это значит, что фильм заставил его задуматься. Тогда зритель будет мысленно возвращаться к нему снова и снова. Так что даже если какие-то европейские кинематографисты не разделяют позиций своих израильских коллег, в этом вся соль. Искусство должно быть противоречивым, будоражащим. 

— «Дети Гитлера» не первый ваш фильм про Холокост. Но Израиль и сейчас находится в состоянии войны. Почему вы не снимаете о том, что происходит здесь сегодня?

— Наверное, потому, что очень много людей здесь снимает кино об арабо-израильском конфликте. С моей точки зрения, таких картин достаточно.

Алина Ребель, источник: www.jewish.ru