Григорий Гутнер: Если мы люди, то мыслить — наша обязанность и делать это нужно в любых обстоятельствах

Сучок в чужом глазу

Григорий Борисович Гутнер родился в Москве. В 1983 году закончил Московский институт нефтехимической и газовой промышленности, кафедра прикладной математики.Доктор философских наук с 2009 г. Сфера научных интересов: философия науки,  трансцендентальная философия, герменевтика и проблемы понимания. Работает в Институте Философии РАН.

--------------------------------------------

Ход последних событий таков, что кажется странным предлагать читателю нечто, имеющее как будто отстраненный и даже теоретический характер. Сейчас читаются лишь сводки новостей, декларации политиков или выводы аналитиков. Но все же я рискну заняться «теорией». Ведь если мы люди, то мыслить — наша обязанность и делать это нужно, по возможности, в любых обстоятельствах. Что не всегда легко. Нужно, как призывает нас Кант, иметь мужество пользоваться собственным рассудком.

В последнее время мы часто слышим разнообразные обвинения в адрес «Запада». Этим емким словом принято обозначать всю приверженную либеральным ценностям часть человечества, хотя чаще всего речь идет о политическом руководстве США и ЕС. Разбираться с этими обвинениями можно долго, но в определенной их части обнаруживается серьезная логика, которая и стала отправной точкой моих размышлений. Эти обвинения часто выглядят справедливыми. Тем более что исходят они не только от штатных пропагандистов и высокопоставленных чиновников. Привлекает внимание, например, статья Стивена Коэна, опубликованная в одном из выпусков «Новой газеты». В ней позиция Запада (будем для краткости пользоваться этим словом) вполне обоснованно представлена как исходно, то есть буквально с момента крушения СССР, весьма недружественная по отношению к России.

Состоит эта недружественность, в частности, в том, что мнение России по многим вопросам международной политики не редко игнорировалось, ее интересами пренебрегали и часто действовали буквально вопреки им. К такого рода действиям можно отнести и недавнюю попытку интеграции Украины в ЕС, которая, как считает Коэн (ссылаясь на Генри Киссинджера), привела бы к разрушению связей Украины с Россией, крайне болезненному для обеих стран.

Такая оценка политика Запада (и вытекающее из нее оправдание нынешней российской политики) выглядела бы весьма убедительно, если бы не одно обстоятельство. Важны мотивации этого недружелюбия. Коэн их вообще не приводит. Если же послушать отечественных комментаторов, то здесь найдутся разные суждения, среди которых нередки апелляции к традиционной, если не сказать сущностной, враждебности двух цивилизаций, связанной, возможно, с некой особой всемирной миссией России. Однако я предложил бы иную версию.

Вспомним крушение гитлеровской Германии в 1945 году. Тогда лидеры стран-победительниц поставили вполне правомерный вопрос: как добиться того, чтобы Германия впредь не становилась источником войн, как предохранить ее соседей и весь мир от возможной агрессии в будущем? Этот вопрос, например, обсуждался на Потсдамской конференции. Меры были приняты весьма суровые: это и расчленение страны, и жесткие ограничения на численность и вооружение армии, и присутствие оккупационных войск на ее территории. Германия на какое-то время вообще потеряла возможность равноправно обсуждать международные проблемы с другими странами, из субъекта международных отношений превратилась в объект. Впрочем, многое со временем изменилось. Статус Германии в мире через несколько десятилетий стал радикально другим. Во всяком случае, ее объединение может вызывать разные вопросы, но одного, кажется, не вызывает: воссоединенная Германия не стала ни для кого источником угрозы. Почему это произошло, понять нетрудно. Но я скажу об этом чуть позже.

Вспомним теперь про распад СССР в 1991-м. Он распался сам, никто его специально не расчленял. Однако, и тут тоже нечего скрывать, это был крах государства, знаменовавший его поражение в холодной войне. А раз так, то не правомерен был бы и в этом случае вопрос, заданный однажды на Потсдамской конференции? Как добиться гарантий миролюбия возникшего на обломках СССР государства? Ограничится ли его статус правопреемника выполнением международных обязательств и возвратом долгов? Или оно станет преемником СССР и в его имперских притязаниях? Никаких вразумительных ответов на эти вопросы как не было, так и нет. Но раз так, то не оправдана ли и политика Запада? Не есть ли она лишь попытка принять предохранительные меры против возможных (увы!) рецидивов советского прошлого. Ведь именно так следует понимать, например, столь неприятное для российских политиков и военных расширение НАТО на восток. По крайней мере, и Польша, и Чехия, и Венгрия на своей шкуре испытали «братские объятия» восточного соседа. О странах Балтии и говорить нечего. Исторический опыт, к сожалению, свидетельствует не в нашу пользу.

Правомерна ли, однако, экстраполяция на Россию тех угроз, которые исходили от Советского Союза? Почему перестала вызывать опасения Германия, а Россия не вызывает доверия мирового сообщества? На мой взгляд, дело здесь не в одной лишь агрессивности. Многие государства в мире вели и ведут себя более или менее агрессивно. Но Советский Союз (как и нацистская Германия) представлял собой особый случай. Это было своеобразное соединение трех пугающих качеств. Во-первых, уже названная нами нацеленность на агрессию, на постоянную внешнюю экспансию. Во-вторых, строгий изоляционизм, полная отгороженность от внешнего мира, сопровождаемая убеждением во враждебности этого мира. В-третьих, наконец, однопартийная диктатура внутри страны, не допускающая никакого инакомыслия, а предполагающая безусловную консолидацию граждан и строгую регламентацию их жизни.

Конечно, на протяжении сравнительно долгой истории советского государства эти качества трансформировались. В послевоенную постсталинскую эпоху они предстают в относительно мягком варианте. Но все же никуда не уходят. Прежде всего сохраняется агрессивность, хотя она и приобретает иные формы. Понятно, что никто из поздних советских лидеров не говорил о мировой революции. По-видимому, никто из них не планировал всерьез бросок к Ла-Маншу или десант на Японские острова. Обратим, однако, внимание на примечательную деталь. Двадцатый съезд КПСС провозгласил в качестве основы внешнеполитического курса концепцию мирного сосуществования. Суть этой концепции состояла в том, что мирное сосуществование представляет собой новую форму классовой борьбы. Иными словами, мирное сосуществование — лишь временный компромисс. Антагонизм двух мировых систем провозглашался неустранимым фактором, а потому конечным итогом могло быть лишь исчезновение одной из двух. Иными словами, курс на разрушение западного общества оставался неизменным. Нельзя отказать советскому руководству в последовательности в решении этой задачи. Оно оказывало неизменную поддержку всем движениям, хоть в какой-то мере способствовавшим этому разрушению: начиная от пацифистских и кончая откровенно террористическими. Этому сопутствовало упорное продвижение своей идеологии и пропаганда ценностей социализма в любой точке земного шара, сопровождаемая экспортом оружия в различные «горячие точки». Наконец, постоянное наращивание собственных вооруженных сил, явно превышающее требования обороны. 

То же можно сказать и о двух других характеристиках. Они остаются, хотя и смягчаются. Конечно, и это крайне важно, исчез тотальный террор сталинской эпохи. Но «тень генералиссимуса» постоянно маячила над страной.

Не трудно увидеть тесную логическую связь между тремя названными характеристиками. Заслуживает особого анализа парадоксальное на первый взгляд сочетание изоляционизма и постоянной направленности вовне: стремления к внешнему расширению, экспорту идеологии, распространению собственных ценностей. Не рискуя пускаться в подробное рассуждение, обращу лишь внимание на характер самой идеологии. В основе ее лежит представление о принципиальной враждебности внешнего мира, вытекающая из глобального противостояния неких мировых сил. Тезис о неустранимом классовом антагонизме является лишь одним из возможных выражений этой идеологемы. Есть и другие ее вариации: противостояние рас, противостояние цивилизаций, противостояние религий. Отсюда вытекают сразу два требования. Во-первых, нельзя допустить враждебное влияние там, где уже торжествует истина. Во-вторых, необходимо распространить открывшийся нам свет, где только можно, желательно по всему миру. Это — всемирно-историческая миссия класса (народа, расы, цивилизации). Кроме того, если не сделать этого, то и наша цитадель, скорее всего, будет сокрушена окружающим злом.

Только в Советском Союзе и в нацистской Германии было достигнуто реальное единство трех названных черт. Опять аналогия, которую теперь проводят столь часто, что она, с одной стороны, успела стать своего рода трюизмом, а с другой — вызывает яростное раздражение. Но что поделаешь...

Все черты порознь были в разной степени присущи разным государствам. В некоторые моменты своей истории императорская Россия пыталась, однако безуспешно, изобразить что-то подобное. В конце XIX века этот триединый монстр существовал лишь в рамках идеологии так называемого панславизма. Что интересно, в Германии в это же время существовала аналогичная идеология, известная как пангерманизм. (Оба течения весьма подробно описаны в книге Ханны Арендт «Истоки тоталитаризма».) Но только в XX веке трехголовый дракон вылупился и быстро вырос — сразу в двух странах.

Есть два взаимосвязанных вопроса. Во-первых, почему именно там и именно тогда это случилось? Во-вторых, почему в одном случае с этим было покончено, а в другом все осталось по-прежнему? То, что происходит в нашей стране сейчас, воспроизводит слишком многое из советского прошлого. Достаточно послушать современных пропагандистов, чтобы заметить все три пугающие черты. И это, я полагаю, родилось не на пустом месте. Мы несли это в себе все эти годы, временами маскируя своего внутреннего зверя либеральными фразами (в которые, кажется, никогда толком не верили), временами же показывая его подлинный облик. Сейчас вопрошание становится все более серьезным. Кто такие мы и что мы в себе несем?

Вернемся, впрочем, к первому из поставленных вопросов. Ответ на него, конечно, не прост и не краток и претендовать на сколько-нибудь серьезное его рассмотрение в рамках небольшой статьи невозможно. К счастью, он все же неплохо исследован. Я сошлюсь здесь на упомянутую уже книгу Арендт. В ней есть весьма важная характеристика той эпохи, в которую появились два названных режима. Это время, когда на сцену истории выходит масса. Трудно объяснить, какие катаклизмы привели к ее появлению. Однако она есть.

Масса — это множество атомизированных и фрустрированных индивидов, лишенных нормальной жизни в обществе. Они не взаимодействуют друг с другом по собственной инициативе, но легко отзываются на объединяющие призывы авторитарных лидеров. Они не приемлют никакой сложности и чужды желания размышлять, а потому падки на простые идеологические схемы. Чаще всего это схемы, разделяющие человечество на «своих» и «чужих». Главное чувство, консолидирующее массу — обида. Многие мыслители конца XIX и начала XX века писали об этом разрушительном переживании (Ницше, Шелер, Бердяев). В нем выражено ощущение своей никчемности, зависть к тому, кто лучше, ненависть к тому, кто умнее. Оно с легкостью плодит реальных и мнимых противников.

Масса, обуянная обидой, может стать опасной для власти, если эта обида будет направлена на нее. Но она может стать опорой и инструментом власти, если последняя сумеет направить эту обиду на кого-нибудь другого. Например, на своих внутренних и внешних противников. Именно масса оказывается благодатной почвой для взращивания и сохранения тех трех черт, о которых я писал выше. Она агрессивна, склонна к ксенофобии. Она тяготеет к однородности и не терпит разнообразия, по крайней мере в мыслях. И, наконец, что немаловажно, не умея уважать самого себя, человек массы не уважает и другого. Ему неинтересны разговоры о человеческом достоинстве, а выражение «права человека» вызывает усмешку или раздражение. Поэтому масса нечувствительна к преступлениям. Во всяком случае, к тем, которые совершаются ею и от ее имени.

История повернулась так, что немцы перестали быть массой. Им удалось создать гражданское общество. Мы же, кажется, так массой и остались. События последних двадцати пяти лет лишь увеличили чувство обиды, как-то не очень заметное в последние советские годы. Именно потому и вырастает у нас та смесь агрессивности, изоляционизма и нетерпимости к инакомыслию, которая питала оба тоталитарных режима. В начале статьи я упомянул тех критиков Запада, которые исходят из сущностного противостояния двух цивилизаций. Такой аргумент — мифологический по своей структуре — весьма органичен для массы и для тоталитарных идеологий.

В его основе все та же мысль о всемирном антагонизме. Довольно грубая модель, которая, в лучшем случае, может претендовать только на частичное, условное описание реальности. Критический разум всегда видит зазор между реальностью и ее моделью. Поэтому он признает альтернативные модели, каждая из которых в определенной мере истинна. Массе чужда мысль об относительности, гипотетичности, альтернативности. Ей нужна простая и целостная картина. Масса, иными словами, не видит, и не хочет видеть, зазора между реальностью и ее описанием. Так, собственно, и рождается миф: схема, которая принимается за саму реальность. И, что немаловажно, требует немедленной практической реализации всех следствий, вытекающих из исходной идеологемы. Колебаний быть не может. Возможны лишь временные, тактические отступления и компромиссы.

Почему Германия стала иной? Почему исчезла тотальная приверженность мифу, агрессивность, изоляционизм, обида, в конце концов? Приходится говорить о вещах общеизвестных. Вспомним опять историю. В конечном счете, вовсе не жесткие политические и военные санкции, примененные к побежденной стране, дали гарантию миролюбия. Было другое — денацификация. Сначала под давлением союзников, а потом и самостоятельно народ сумел преодолеть свое тоталитарное прошлое. Что замечательно, военное поражение и последующие жесткие меры не породили в немцах обиду на победителей (как это случилось после Первой мировой войны), а заставили обратиться на самих себя, размыслить о собственной вине. Способность к покаянию свойственна мыслящему существу, обладающему критическим разумом, но совершенно отсутствует у массы.

Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГе» упоминает замечательный факт. К 1966 году в ФРГ было осуждено 86 тысяч нацистских преступников. Это значит, рассуждает он, что 86 тысяч раз публично, с судейского помоста был обличен порок. Важна даже не суровость наказания, поскольку это не есть вопрос мести. Важен сам факт: преступление названо преступлением. Масса, как я уже говорил, нечувствительна к преступлению. Она любит насилие. Ей нужны смертные казни, победоносные войны, захваченные территории, уничтоженные враги. Требуется мужество и способность мыслить, чтобы признать такие поползновения преступными, а их осуществление — злодеянием. Именно этот шаг свидетельствует о том, что исчезает масса, а появляются люди, способные общаться и размышлять.

Мы не смогли сделать ничего подобного. Совершенные в нашей истории преступления остаются с нами. Мысль о возможном покаянии, о том, чтобы дать наконец прошлому если не юридическую, то хотя бы нравственную оценку, получает неизменный отпор. Реакция может варьироваться от примирительно-безразличной (зачем ворошить былое!) до озлобленной и даже обиженной — не позволим очернять нашу историю! Масса ищет, чем бы она могла гордиться, и готова гордиться даже злодействами.

Существует тесная связь между нашим прошлым и происходящими ныне событиями. Мы продолжаем творить историю, и продолжаем творить ее как масса. Не властолюбие и коррумпированность наших лидеров определяет политику страны. Лидеры имеют успех лишь тогда, когда их действия созвучны настроениям народа. Мы сами совершаем всё это, хотя даже не понимаем, что, собственно, делаем. Как-то надо, наконец, перестать быть массой.

Неизбежно, что страны, в которых есть хоть какое-то гражданское общество, не будут нам дружественны, потому что мы — опасны. Неизбежно, что наши бывшие союзники, задумавшие жить сообразно демократическим идеалам (а не идеалам массы), будут отдаляться от нас, даже если это отдаление болезненно, даже если оно ведет к разрыву выгодных экономических связей. Если мы не перестанем быть массой, наше будущее незавидно. Я не берусь описывать последствия международной изоляции. Можно, конечно, подтягивать пояса и гордо противопоставлять себя всему миру. Это мы уже делали. Но дело, в конечном счете, не в экономическом ущербе, а в нравственных потерях.

Поэтому, возвращаясь к началу статьи, замечу, что критика, адресованная западным странам, имеет лишь видимость убедительности. Может быть, они и заслуживают критики. Но есть весьма авторитетная рекомендация — извлечь бревно из своего глаза прежде, чем указывать на сучок в чужом. Полагаю, что даже те, кто не очень чтит Автора этого совета, согласятся, что совет весьма здравый. Дело здесь вовсе не в том, чтобы снискать уважение западных политиков или доверие международного сообщества. В конечном счете, дело даже не в том, чтобы достичь благополучия и цивилизованности. Все это, возможно, приложится. Но не ради этого нужна нам трезвая моральная самооценка. Она нужна, чтобы обрести подлинное нравственное достоинство, чтобы научиться уважать самих себя.

Эти мои призывы могут показаться противоречивыми. Мы не перестанем быть массой без трезвой нравственной самооценки. Но мы не имеем сил для нравственной самооценки, оставаясь массой. Но ведь возможны какие-то начальные шаги! Может ведь каждый из нас почаще вспоминать о своей человечности! Это значит «всего лишь» не лелеять постоянно свои обиды и не оправдывать ежеминутно свои «мелкие злодейства». И как-нибудь постараться усвоить себе, что наше общее достоинство, как и достоинство каждого из нас, вырастает не из триумфов, а из умения признавать свою неправоту.

Мсточник: http://www.snob.ru/