«Больше нет евреев, христиан и мусульман». Раввин Большой синагоги Парижа Моше Себбаг о границах страха и нетерпимости

Имам Хасан Шальгуми и раввин Моше Себбаг на траурной службе 
в синагоге / AFP / East news

Еще после расстрела редакции Charlie Hebdo Большая синагога Парижа стала похожа на бастион. Досмотр — как в аэропорту Бен-Гурион. Два поста охраны, металлодетекторы на входе. Основные двери синагоги открываются только перед службами. На которых, впрочем, бывает вся французская элита, вплоть до президента республики Франсуа Олланда.

С Моше Себбагом мы беседуем на следующий день после большой молитвы в память о жертвах терактов. В такие минуты вероисповедание не важно — на службе в синагоге в одном ряду сидели иудеи и мусульмане, христиане и атеисты. А рядом с раввином молился имам мечети Дранси Хасан Шальгуми.

«Французы — это не цвет кожи, не религия, это те ценности свободы, которые мы исповедуем, где бы ни родились, — говорит раввин. — И наше главное право — право на жизнь».

— Как изменилась жизнь еврейской диаспоры после событий последнего года? Сперва расстрел Charlie Hebdo, теперь эти чудовищные теракты. Каково это — жить в постоянном страхе?

— Конечно, чувствуешь себя, словно на границе или даже на поле боя. Так, с момента атаки на редакцию Charlie Hebdo каждую еврейскую школу во Франции охраняет десяток солдат, вооруженных с головы до ног, каждую въезжающую машину досматривают, каждого гостя обыскивают. Солдаты готовы открыть стрельбу в любую минуту, но, если бы их не было, никто бы попросту не отпустил детей на учебу. Наша повседневная жизнь продолжается только благодаря этим мерам безопасности, какими бы суровыми они ни были.

— Ощущение «как на войне» как-то повлияло на стремление евреев уехать? Даже несмотря на то, что в Израиле эта война еще более буднична? 

— Да, евреи Франции начали уезжать. Это не такой огромный поток, но по сравнению с тем, что было в предыдущие годы, конечно, уезжающих стало больше. За год почти четырнадцать тысяч евреев решили покинуть Францию только потому, что больше не чувствуют себя здесь в безопасности. В общих масштабах это, конечно, не так много, всего нас в стране почти пятьсот пятьдесят тысяч человек. Началось все еще до Charlie Hebdo, в марте 2012-го. Тогда террорист Мохаммед Мера в Тулузе напал на еврейскую школу, погибли четыре человека, в том числе трое детей от трех до восьми лет. После расстрела редакции Charlie пошла вторая волна отъездов. Я не думаю, что сейчас наступит третья волна этого бегства. Теракты не были направлены против евреев, цель убийц — все люди, вне зависимости от их веры. И то чувство безоговорочной солидарности нации, которое сейчас есть, скорее заставляет нас быть здесь, оставаться вместе со всей Францией, потому что эта боль касается всех в равной мере.

— Вы провели службу в память о жертвах терактов, на которой рядом сидели иудеи, мусульмане и христиане. Франция и раньше была толерантной страной. Сейчас солидарность разных конфессий стала еще мощнее, сильнее? 

— Эта солидарность де-юре существовала всегда. Но вы должны понимать — то, что проявляется на словах и звучит в речах высоких руководителей — совсем не то же, что происходит внутри религиозных общин. Я неплохо знаю французских мусульман, общаюсь со многими имамами. Они одно говорят публично, произносят в СМИ, смягчая накал агрессии в обществе. И совсем другое — на службах. Слова о солидарности и общей боли — это слова для газет. За дверьми мечетей они связаны по рукам и ногам позицией общины. Я знаю многих имамов, которые говорили мне в личных беседах: «Пойми, в мечети я не могу говорить то, что думаю на самом деле. Это невозможно».

— Что это, попытка быть милым всем — и власти, и прихожанам? 

— Они делают это ради собственной жизни и безопасности. Имам, который скажет на службе «евреи — наши друзья», для радикального исламиста такой же враг, как и раввин, если не больший. Конечно, есть примеры, когда воля имама оказывается выше этого страха. После парижских терактов мы молились в синагоге вместе с имамом Хасаном Шальгуми, он служит в мечети Дранси, в очень небезопасном районе Парижа, неподалеку от того места, где подорвалась смертница. И несмотря на это, мы молились вместе. В такие дни среди нас нет евреев, мусульман или христиан, мы все граждане одной страны. В шесть вечера мы были на молебне в соборе Парижской Богоматери, в восемь — в Большой синагоге. И именно это — главное свидетельство силы нашего гражданского духа. Будь мы иудеи или христиане, мы все живем во Франции. Среди прихожан нашей синагоги есть семьи, которые живут здесь больше тысячи лет и всю эту тысячу лет ходят в нашу синагогу. Это люди, которые разделяют французскую культуру, а многие из них создавали ее. Вы знаете, что словарь старофранцузского языка написал еврей? Это та связь, которую не уничтожить. 

— Возможна ли такая же интеграция мусульманской общины? 

— Дело не в вере, дело в том, чтобы разделять ценности республики. Молиться можно кому угодно. Вы не встретите еврейского ребенка, который не говорил бы на идеальном французском. Есть те, кто живет во Франции поколениями, они — плоть нации. Есть такие, как я, — кто приехал во Францию недавно, пятнадцать лет назад, и для нас интеграция — это в первую очередь необходимость учить язык, уважать законы, познавать французскую литературу, культуру. И по-настоящему жить для этой страны. Я знаю немало евреев, которые служили во французской армии. Причем даже из вновь приехавших. И для них это служение родине. Буквально вчера на службе мы вспоминали солдат-евреев, погибших за Францию в Первой мировой, — их были тысячи. Для нас ценности республики — это естественно, это часть нашей природы. Наши дети рождаются вместе с ними, нет и не может быть никакой задней мысли в духе «а моя ли это культура?». Да, моя. Потому что я здесь живу. Светскость государства позволяет нам жить с уважением к другим культам. Сегодня здесь все религии равны, здесь всем хватит места. Главное – лишь уметь уважать других. Не идентифицировать настоящего француза по его религии или цвету кожи, а быть открытым к самым разным людям. Быть атеистом, быть верующим, но признавать право каждого быть таким, какой он есть. И ставить на первое место право на свободу и право на жизнь. 

Источник: Открытая Россия