Фрагменты нового романа киевской писательницы Инны Лесовой были представлены на "Лимуд-Израиль"

В середине декабря Инна Лесовая приняла участие в образовательно-культурном мероприятии под названием LIMMUD, который в этом году проходил в городе Эйлат на юге Израиля. 

В течение часа Инна рассказывала о себе, читала свои стихи. Несколько отрывков из ее еще не опубликованной прозы почел на презентации Арнольд Лесовой.

Предсталяем маленький фрагмент из нового романа Инны Лесовой "Кузнечик". Это 1948 год. Черновцы. Дом на фотографии – один из героев фрагмента. 

-------------------------------------------------------

Инна Лесовая. "Кузнечик" (фрагмент)

Он сошёл с поезда ранним утром. Вокзал был почти пуст. Фриц шёл, переступая через рельсы, и всё не мог справиться с обычностью происходящего.
Воздух был такой чистый! Фрицу казалось, что он видит воздух, его лёгкую текучесть. И что-то странно давило на уши. Может быть – тишина? Почему-то стали казаться очень тяжёлыми сапоги. Фриц с трудом переступал через рельсы. Он чувствовал, что в этой одежде скоро станет жарко. Откуда-то, со стороны дач, веяло цветущими садами. Может, от этого дышалось как-то неровно.
На площади он огляделся. Трамваи ещё не шли. И Фриц, не раздумывая, двинулся вверх, по крутой булыжной мостовой, которую так хорошо знал с детства. Сколько раз по этой дороге он возвращался с дачи! На велосипеде, на автомобиле, на мотоцикле… Один, с родителями, с друзьями. Но ему никогда не приходилось бывать здесь в такую рань.
За эти годы город совсем не изменился. Разве что кое-где появились новые вывески. Не было не только руин, пожарищ, которые Фриц наблюдал из окон поезда. Старые черновицкие дома по-прежнему казались ухоженными, почти холёными. Даже деревья были аккуратно подстрижены, заборчики в скверах покрашены. 
После всего увиденного город казался Фрицу каким-то неправдоподобно умытым, чистым. Эта чистота была как… шаг в прошлое. Он поднимался по улице и чувствовал себя так, будто движется против хода времени, куда-то назад, в детство. Главное – тишина! Ее нарушало только тяжелое буханье его собственных сапог.
Такой гулкий звук, такая пустота бывали прежде разве что во сне. И как во сне, шёл он посредине мостовой, шёл по родному городу, знакомому до каждой щели в стене, до каждой выбоинки. Он шёл по своему прошлому, вернувшийся из странного настоящего. И крепнущее майское утро требовало поскорее забыть об этом чуждом настоящем.
Первый человек, которого он увидел, выходил как раз из дома Туськиных родителей. И Фриц чуть не бросился к нему обниматься. Этот незнакомый человек скользнул взглядом по одежде, по лицу Фрица с каким-то подчёркнутым безразличием. Не то, чтобы неприязненным… С непринимающим. Будто не он, в своём кожаном пальто, со своей скверной стрижкой, вышел только что из чужого дома, из дома девушки, на которой Фриц чуть было не женился когда-то, а, наоборот, именно Фриц и есть здесь чужак.
Чем больше появлялось на улице этих странных, не гармонирующих с городом людей – озабоченных, хлопотливо куда-то устремлённых – тем неуверенней чувствовал себя Фриц. Он понял, что ожидал совсем другого. Ожидал, наверное, что из каждой двери кто-то бросится ему навстречу, обрадуется, начнёт расспрашивать. И ему придётся двадцать, сорок раз повторять одно и то же разным людям: что родители умерли.
Но люди шли мимо. Никому не было дела до него. Никому не казалась странной его убогая лагерная одежда.
Он вдруг понял, что идёт к своему дому. Остановился. Подумал – стоит ли… И снова пошёл, даже ускорил шаг. 
С левой стороны улицы показались два дома, построенных ещё его дедом. Он задержался, посмотрел. Фриц очень любил эти старенькие, особо уютные дома. Их снимали семьи небогатые, с ними у Гольдфрухтов отношения были чисто деловые, и Фрицу стало почему-то жалко, что он ни разу не побывал там, внутри. А теперь так и не узнает, какие там лестницы, какие в комнатах печи.
На втором этаже открылось окно, в окне появилась девушка, вытряхнула салфетку, бегло взглянула на Фрица и захлопнула створку – будто дверь перед его носом. И он пошёл дальше, дальше. Мимо того дома, который отец собирался полностью реконструировать. На нём висело сразу несколько вывесок: какая-то редакция, какая-то консультация... За эти семь лет Фриц так и не научился толком читать по-русски. 
Почему-то он очень обрадовался, что аптека Инесс так и осталась аптекой. Дверь аптеки была уже открыта, но поперёк неё была задвинута палка. Фриц подошел поближе и почти затрепетал от знакомого запаха. Запах был тот же, прежний – праздничный запах аптечной смеси. Как-то хорошо подумалось о сестре. Где она? Что сейчас делает? Хотелось сообщить ей, что аптека её на месте, в полном порядке.
До его дома оставалось пройти всего один квартал. Фриц готовился. Он ведь знал, что дом этот давно не принадлежит ему. Что ничего знакомого он не увидит за окнами. Что не будет даже знакомых штор. И тем более – ни одного родного лица. Но к концу, сворачивая за угол, он уже почти бежал, громыхая, как двумя молотами, этими своими несносными сапогами.
И всё-таки вздрогнул, все-таки обмер. Будто мертвец уставился на него открытыми глазами. Или… Будто увидел Фриц самое родное, самое близкое ему существо – и обнаружил, что существо это потеряло рассудок, утратило память.
Когда Фриц зажигал папиросу, руки у него дрожали. Ему показалось, что ноги не держат его как следует. Он присел на заборчик рядом с гостиницей.
Все шесть кариатид смотрели поверх его головы. Даже Кунигунда.
Что-то он должен был сделать… Он бы и сделал. Он подошёл бы к этому дому, раскинул руки, обнял бы его. И целовал бы его грубо перекрашенные стены. И рассказывал бы, рассказывал… То, что готовился рассказывать всю эту ночь. И что теперь некому было рассказать. Но даже, если бы он не боялся, что это могут увидеть прохожие или жильцы соседних домов, он всё равно постеснялся бы. Себя самого. То ли того, который летал над этим городом в собственном самолётике. То ли того, который валил лес, чтобы поскорее соорудить свой лагерный барак.
Он вдруг рассмеялся тихонько, меленько, по-детски. И прошептал:
– Ну что, Кунигунда? Перестроились? Стали советскими гражданками? Бывших хозяев не узнаём?
Человек, проходивший мимо, что-то услышал, удивлённо оглянулся на Фрица.
– Виличка! – у Фрица перехватило горло. – Ты что, не узнаёшь меня? 
Прохожий остановился, сделал два шага в сторону Фрица.
– Простите… Что-то не могу припомнить…
Фриц оттянул рукав бушлата так, что стал виден тоненький, старый шрам на запястье.
– Это же я! Клятву нашу кровавую помнишь?
– Фриц?! Гольдфрухт?! Боже мой, что с тобой?! Откуда ты явился? Где ты живёшь?
– Из заключения, Виличка. Я только что с поезда. А где живу, еще не знаю…
– Ага… Ну да… Ну, хорошо, хорошо! Ты извини, я сильно опаздываю…
И заспешил прочь, почти бегом.
Какое-то время Фриц сидел неподвижно.
– Что ж, – снова обратился он к Кунигунде. – Сам виноват! Сунулся к человеку в таком вот виде, да еще по-немецки, на всю улицу… А он, может быть, от всех скрывает своё прошлое. Может, вообще живёт под другим именем. Надо было ещё громче заорать: «Здравствуй, Виличка, сынок председателя еврейской общины! Одного из самых богатых людей в городе! Что ты здесь делаешь? Ведь вы вроде уехали в сороковом… Может, ты шпион, Виличка? А я вот тоже переходил границу с оружием и семь лет за это отсидел! Ты не бойся, Виличка, вшей у меня вроде бы нет. Так что давай обнимемся! Я могу пока устроиться у тебя. И можешь не волноваться: я тебя не сдам!» А может, Кунигунда, я и тебя компрометирую? Ладно, ладно, я сейчас уйду. Ты теперь советская дама, не буду тебе портить карьеру. 
Он поднялся и пошёл.

– Что это за оборванец с тобой разговаривал? – поморщилась Марта.
Кунигунда не ответила.
– Ушёл – и слава богу, – откликнулась Берта. – Я уже испугалась, думала, он хочет забраться к нам…
– А что у нас теперь воровать? Мел? Чернильницы? Может быть, парты?
– Вор всегда найдёт, что стащить, – обиделась Магдалена. – За моим окном, например, довольно дорогой микроскоп. И… глобус.
– Тоже мне ценности… – хмыкнула Берта. – Впрочем, он мог испугать детей.
– Сторож не пропустил бы его, - покрутила Марта надбитым носиком. - Да и нет в нём ничего такого уж страшного. Правда, Кунигунда?
– Это Фри-иц, – простонала вдруг Кунигунда. – Я не узнала его! И ведь он обратился ко мне, именно ко мне! А я ему не ответила… Я нарочно смотрела мимо него! Как я могла?!
– Что ты! Какой Фриц? То есть… Вообще-то да – он похож немножко. Но этот как-то пошире, покрепче. А руки? Ты видела, какие у него руки? А походка? А выражение лица? Наш Фриц был такой стройненький, такой лёгкий! Лобик, носик - всё такое гладенькое, отшлифованное… А этот? Этого не вытачивали, этого зубилом вырубили! Да наш Фриц никогда не надел бы на себя такие лохмотья, такие сапожищи!
– И всё-таки это был он!
– А я, между прочим, сразу что-то почувствовала! В груди ёкнуло!
– И у меня! Но я подумала, что это где-то стукнули молотком…
– Какой ужас! Мы упустили его! Обидели нашего маленького Фрица! Что он подумал о нас?! Ведь как ни крути, что тут ни устраивай – хоть румынский штаб, хоть русскую школу – всё равно он единственный, законный наследник! Он и только он – наш настоящий хозяин! А мы упустили его!
– Теперь он не вернётся…
– А куда он пошёл?
– Вон туда, направо. Его уже не видно.

Фриц шёл по той дороге, на которой семь лет назад впервые увидел советские танки. Он вдруг понял, куда идёт. Понял и вздрогнул.
Фриц не любил туда ходить. Он и был-то там всего два-три раза. Просто боялся. Хотел забыть – и всегда почему-то помнил. Это было что-то вроде… ещё одного дома. Может быть – главного. И Фриц с детства знал, неведомо от кого, что в этом главном доме у него есть собственное место. И что место это уже подписано, так что никто другой не может его занять. Тот детский ужас смешивался с чем-то волнующе-серьёзным, с чувством собственной важности, какого-то недетского самоуважения. С собственной отдельностью и вместе с тем – с причастностью к чему-то грандиозному, общему.
Он мог бы подъехать, но зачем-то шёл пешком. Шёл долго. Притормаживал, сознательно затягивал время.
Нелепая мысль вертелась у него в голове, оттесняя все другие. Подходя к воротам, он был уже почти уверен, что и семейный их склеп занят чужими людьми. Что сейчас он дойдёт до поворота и ещё с дороги увидит какие-нибудь красные таблички – с этими их звёздами, молотами, серпами… Такие же, как висели теперь на его домах.
На кладбище не было ни души. Центральная дорожка была подметена, а боковые наглухо заросли кустами самшита. Он раздвинул кусты, частью почти чёрные, частью пожелтевшие – и чуть не заплакал от благодарности, обнаружив, что всё осталось, как прежде. Фриц внимательно перечитывал надписи. Кажется, впервые в жизни. Конечно же, впервые: иначе он никогда не забыл бы о том, что было написано о его прадеде. Он-то считал, что тот был всего-навсего трудолюбивым, удачливым торговцем. А тут вон что написано!
Об отце не было написано ничего. Под его именем стоял только год рождения и черточка. То же было и с мраморной табличкой матери. И с его собственной. Он подумал, что обязательно найдёт кого-нибудь, кто выбьет на табличках родителей число «1941». Ещё подумал, что как бы ни сложилась его жизнь, он сделает всё, чтобы найти и вернуть сюда прах родителей. И уж во всяком случае они с сестрой должны лежать здесь, здесь и нигде больше.
Это было смешно и необъяснимо, но, возвращаясь с кладбища, Фриц больше не чувствовал себя оборванцем и бездомным зэком.

Источник: Facebook