Яэль Даян: Есть нечто в еврейской цивилизации, что объединяет всех нас, светских и религиозных евреев, на нерелигиозной основе.

Моше Даян остался в коллективной памяти израильтян прославленным полководцем, хотя не был профессиональным военным. Если бы не Даян, Израиля могло бы сегодня не быть: в 1967 году он за шесть дней разбил арабскую коалицию, в 1973-м — переломил ход неудачно складывавшейся Войны Судного дня. Дети «символа международного сионизма и израильской агрессии» генерала Даяна выросли убежденными пацифистами и либералами. Сын, Аси Даян, стал одним из лучших израильских актеров и режиссеров, дочь Яэль — известной писательницей и правозащитницей. Jewish.ru поговорил с Яэль Даян о ее семье, подвигах отца, едином Иерусалиме, войне и мире.

— Мы были мошавниками, близкими к земле людьми, абсолютными атеистами. Семья моя репатриировалась из Российской империи еще до революции, в 1904 году, но это никак не отразилось на восприятии религии. Наш дом не был иудейским в религиозном смысле слова. Есть нечто в еврейской цивилизации, что объединяет всех нас, светских и религиозных евреев, на нерелигиозной основе.

Родители родителей приехали из украинских местечек. Бабушка со стороны отца изучала русскую литературу в Киевском университете. Дед со стороны матери окончил Лондонскую школу экономики, а бабушка по материнской линии училась в Сорбонне. Отношения в семье были очень открытыми, воспитание — либеральным. Читали дома запоем.

— Что же читали? И что побудило вас ступить на литературную стезю?

— Читали Шлонского, Альтермана, Лею Гольдберг, наших прекрасных писателей и поэтов, которые переводили тексты с языков тех стран, откуда они родом. «Евгений Онегин» был моей сказкой на ночь, Пушкина родители читали на русском и переводили тут же для меня на иврит. Диккенс, Чехов, Тургенев, Маяковский, Есенин, позже Бродский, Ахматова, Януш Корчак… Это были настольные книги в нашей семье. В школе я впитала основы социал-демократии, увлеклась философией, историей, трудами французских, американских демократов.

— А Танах?

— Танах тоже изучали, но не с религиозным посылом, а с литературным, историческим, в качестве уникального наследия. В Танахе азы нашего языка. Названия растений, птиц, населенных пунктов — мы постоянно ищем и находим связь с величайшим мировым произведением. Я родилась в Нахаляле, а одна из библейских историй, связанная с героиней Яэль, произошла в Израэльской долине, в моих родных местах.

— А какие книги лежали на столе генерала Моше Даяна?

— Отец писал стихи, и для него ивритская поэзия была самым большим источником вдохновения в жизни. Ближайшим его другом был Натан Альтерман, знаменитый израильский поэт. Когда отец переезжал в новый кабинет, он всегда перевозил с собой портреты и книги Альтермана, Бен-Гуриона, Хаима Шибы — своих лучших друзей. Основы военной стратегии не пользовались у него почетом…

— Казалось бы, должно было быть наоборот.

— В нашей стране военными не рождались, ими становились. Я не знаю ни одного израильского генерала, который стремился стать профессиональным военным: «когда я вырасту, буду офицером». Отец видел себя в роли мошавника, земледельца, общественного деятеля, но стране требовались солдаты. Во времена мандата он пошел бойцом в «Хагану», в Войну за независимость создавал ЦАХАЛ, прошел путь от солдата ополчения до начальника генштаба. Отец не изучал профессионально военное дело, но стажировался на курсе, организованном британской армией. [Ицхак] Рабин учился земледелию, [Ариэль] Шарон играл на скрипке и так далее: если бы страна нуждалась в проектировщиках мостов, они пошли бы учиться на проектировщиков мостов. То, что наши генералы были из штатских, предоставило им возможность вести мирные переговоры сразу после окончания войн. Даже Шарон мог, будучи правым политиком, а уж тем более «голуби»: Ицхак Рабин, Мота Гур, Хаим Бар-Лев, Эхуд Барак…

— А Моше Даян?

— Он и подавно. Да, он отличился в войнах с арабами, но ни в коем случае не ненавидел их. Жизнь заставила воевать и выживать. У него был налажен прекрасный диалог с арабами, он встречался с руководством палестинцев после 1967 года, был одним из «архитекторов» мира с Египтом. Сам он считал это достижение пиком своей политической карьеры.

Отец всегда говорил, что война 1967 года обязана закончиться миром, в свете одержанной победы. Он был уверен, что арабы будут рады предложенному нами плану мирного урегулирования, и не считал Синай архиважным, необходимым для выживания объектом. Бен-Гурион принял инициативу отца об уходе оттуда. И мы при посредничестве американцев и европейцев предложили вернуть все захваченные в Шестидневную войну территории, сесть за стол переговоров. Но арабы ответили отказом.

— Иудею и Самарию тоже предлагали?

— Да, тогда их называли Западный берег. Ответом было категорическое «нет», и оно до сих пор служит алиби для наших политиков.

— В начале войны 1973 года генерал Даян был растерян, Голда Меир хотела покончить с собой из-за мрачных перспектив... Так утверждают наши историки.

— Нет-нет! Отец не был сломлен, не был в отчаянии. Я наблюдала за ним в тот момент: он вел себя абсолютно буднично, ничто не говорило о его растерянности. Да, были определенные просчеты как в подготовке к войне, так и в начале ее активной фазы, и он не мог не реагировать на них.
У него была альтернативная общепринятому представлению теория, что мы могли избежать войны 1973 года. Даян считал, что нецелесообразно нам удерживать Синай и Суэцкий канал, основной источник заработка египтян. Он настаивал на том, что надо вернуть канал, чтобы египтяне могли наладить морской трафик, заселить полуостров, что надо предоставить им возможность вернуть самоуважение, восстановить экономику, начать нормализацию отношений. Голда не желала и слышать об этом, отец был в меньшинстве, но не уволился из тогдашнего правительства. После подписания мира с Египтом оказалось, что он был прав. Мы все равно отдали Синай.

— Вы представляете командующего фронтом, вояку, бравого боевого генерала совсем другим — пацифистом и миротворцем.

— Рабин освобождал Иерусалим, был начальником Генштаба, героем войн, вся его жизнь была связана с армией. Но самым большим своим достижением он считал достигнутую в Осло договоренность о мире с палестинцами, установленный мир с Иорданией. Он был миротворцем, как и Ариэль Шарон, инициатор размежевания с Газой. Можно плакать по поводу ухода из Газы, но этот прецедент показал, как можно отступить с захваченных территорий.

— В связи с происходящим сегодня в Газе, из которой мы когда-то ушли, не возникает ли у вас мысли, что после ухода из Иудеи, Самарии, Иерусалима ракеты полетят и оттуда?

— Сейчас я не предпринимала бы односторонние шаги, ведь это мы осуществили одностороннее размежевание. Я думаю, основной проблемой стало то, что мы проигнорировали выборы, состоявшиеся в Газе перед нашим уходом, на которых победил ХАМАС. Мы подписали договор с нелегитимным органом власти, то, что планировали оставить Палестинской администрации, досталось ХАМАСу. Я не опасаюсь, что на Западном берегу произойдет то же, что в Газе, и полетят ракеты. Должны быть подписаны двусторонние — подчеркиваю, двусторонние — мирные договоренности, одобренные мировым сообществом.

К сожалению, мы продолжаем наступать на те же грабли, предпринимать односторонние шаги там, где нам выгодно это делать, нарушая международные нормы. Пример тому — застройка оккупированных территорий. Это доктрина власти, которая, на мой взгляд, проводит политику, балансирующую на грани фашизма. Строим себе страну, столицу в захваченных районах, совершенно не считаясь с их населением.

— «Рабин освободил Иерусалим» — так вы сказали. И что же, надо подарить столицу с еврейскими святынями, которую Рабин освободил?

— Нельзя подарить то, что не принадлежит тебе. А давайте, я подарю вам Манхэттен? Мы можем решить сейчас, что Амман наш. Кнессет проголосует и одобрит. Но вокруг нас есть мир. Законы, предполагающие изменение границ и суверенитета, обязаны быть признаны всеми, ООН должна большинством голосов с ними согласиться. Именно так мы получили страну.

Рабин «освободил» Иерусалим в военном смысле слова, это произошло в войну с Иорданией. Кнессет тогда принял закон о присоединении Иерусалима, сразу после войны 1967 года. Я до сих пор не принимаю этот закон, и мир не принимает его. Вторая мировая война наглядно продемонстрировала невозможность насильственного аншлюса местного населения. Чечня и прочие прецеденты показали, что невозможно прийти и сказать: вы россияне (или израильтяне), вот вручим вам паспорта — и дело сделано. Нет больше места произволу, тем более в XXI веке.

— Но ведь ООН не приняла ни одной произраильской резолюции за всю свою историю. Безопасность Израиля для этой организации в лучшем случае пустой звук.

— ООН провозгласила Израиль, проголосовав за создание еврейского национального дома. Того же требуют палестинцы, и это полагается им по закону. Я против того, чтобы израильская армия несла потери из-за территории, 95% населения которой — палестинцы, не принимающие суверенитет Израиля. Вы за? То, что мы построим там еще пару домов — в Сильване, Азарии и прочих районах, — только усилит напряжение. Зачем нам эти проблемы?

— Вы говорили про израильские места, которые сегодня носят те же ивритские названия, что и в Танахе. Встречается ли в Танахе топоним Аль-Кудс (арабское название Иерусалима —Прим. ред.)?

— Границы были другими, но, конечно, Иерусалим должен оставаться нашей столицей. Моя столица — Западный Иерусалим, за него я воевала и продолжу воевать. Но дело в том, что коммуникации, система образования и здравоохранения, администрация, уборка мусора, налоговые учреждения и зарплаты, суды, строительство — почти все сейчас поделено на арабское и израильское. Мы по факту разделены, у нас нет сосуществования. Израильтяне вообще не заходят в восточный город.

— Какой вы видите выход из этого многолетнего тупика?

— Разделение, то есть две столицы в одном месте. Это разделение произойдет по другой линии: та, что была в 1967 году, утратила актуальность. Территории, пустовавшие в то время, когда город находился под властью Иордании, а это нынешние еврейские районы: Гило, Рамот, Гева Царфатит, — должны будут остаться в Западном Иерусалиме. Но те районы, в которых компактно проживают палестинцы, станут их территорией. Я не могу обязать мусульман, армян, греков Старого города жить под израильским суверенитетом. Не могу отказаться от Западной стены (Стены Плача — Прим. ред.) и доступа к ней. Арабы же должны иметь свободный доступ к мечетям. Я не принимаю ни того, что евреям запрещено молиться на Храмовой горе, ни того, что мусульмане не могут подойти к своим святыням. Это абсурд, атавизм, регрессия. Многие палестинские министры, с которыми я знакома, получили высшее образование в Оксфорде или Гарварде. Эти люди боятся религиозной войны с ее фанатизмом и захватническими идеями.

Должна быть граница, признанная всем миром, — неважно, с другом или врагом. Моя армия знает, как ее охранять.