Прощание с нацией. Мысли после Освенцима Как нормальные люди превращаются в русских, немцев и евреев

Евгений Бабушкин, источник: СНОБ

Мой знакомый — русский. Когда трезвый. А спьяну орет, что калмык. Рвет волосы: что с нами, калмыками, сделали. Глаза голубые, калмык — его прадед.

А другой при Ельцине был мальчик как мальчик, а при Путине повесил на пояс кинжал и сказал, что князь. Ты с дуба рухнул? Ты аспирант кафедры сравнительной социологии!  Нет, отвечал он, я чеченский князь, и мои вассалы гибнут в Грозном, ха вир'ен т'ен д'оъл!  

Третий стал украинцем. Киевский интеллигент, фанат «Коллежского Асессора», на Майдане он занял умеренную позицию против всего плохого. Но Крым и Донбасс вырастили в нем национальную идентичность от противного: он демонстративно забыл русский язык. «Не можна бути росіянином, — сказал он, — коли на твою країну напали росіяни».

Национальная идентичность — как боль, как болезнь. Хотите превратить человека в хохла, жида, кацапа — расстройте его, а лучше помучайте его близких.

Я тоже просто человек — ну, русский вроде, коли Пушкин и кириллица. А в Будапеште стал евреем. Это случилось у памятника «60 пар чугунных сапог». Он хороший: будто люди разулись и шагнули в Дунай. На самом деле их разували насильно. 250 тысяч будапештских евреев — четверть города — убили в Освенциме. Остальных столкнули в реку. Последнее, что они видели из воды, — свою обувь на фоне фантастического парламента. Он похож на истыканный копьями торт. Теперь там памятник.

По-венгерски Дунай называется Duna — красиво. А южнее, где он называется Данув, в сербском городе Нови Сад тоже стоит памятник. Евреев там утопили совсем немного. Хотя четыре тысячи мертвецов представить так же сложно, как четверть миллиона.

По Дунаю в те годы плыло много трупов. Меня отчего-то волнуют еврейские. Там, в Будапеште и в Сербии, я ощутил национальность, заболел своим еврейством, как пневмонией — пусть во мне лишь половина еврейской крови, и Холокост миновал моих предков с Черниговщины.

Странно в людях проявляется национальное. В Израиле молочные реки и вино по рупь четыре, но кто-то начинает тосковать и пить «балтику девятку». Нет, не чтоб нажраться. Это — память о другой идентичности. Русские стали евреями, а потом снова русскими.

Нация — это изобретение. Как водка или колесо. Ее начали придумывать в 17 веке (Вестфальский мир) и закончили в начале 19-го. «Есть немец в себе и для себя, вне зависимости от судьбы, которая его сейчас постигла!» — обиженно восклицает Фихте в «Речах к немецкой нации». Спустя век эта обида превратила лоскутное одеяло разделенных немецких земель в плащ-палатку, едва не накрывшую весь мир. Выдумкой философов и политиков заболели миллионы.

Нация — это выбор. Иногда трагический. В «Кабаре» Боба Фосса есть герой второго плана — Фриц Вендель, пройдоха, отказавшийся от еврейства. Он переходит обратно из немцев в евреи, чтоб жениться на еврейке по любви. Самое начало тридцатых. Мы знаем, что будет дальше.

Нация — это выбор. Иногда его совершают за тебя. Назначают кем-то, не оставляя вариантов.  

— Ты русский, брат, ты ватник-интервент, пушечное мясо, раб безумного диктатора.

— А сам-то ты хохол, дикарь, убийца женщин и детей.

— Господа, да вы оба евреи. А для евреев у нас специальное, хорошо обустроенное место на юге Польши.

Ровно 70 лет назад солдаты генерала Курочкина взяли Аушвиц. Сейчас вдруг начали спорить, русские это были или украинцы. Но это неважно. А важно, что им навстречу вышло 6 тысяч живых скелетов. Польское имя городка стало нарицательным. Тысячи выжили в Освенциме, миллионы — погибли.

«Неверно, неправильно, что после Освенцима поэзия уже невозможна, — писал Адорно. — Правильно, наверное, будет задаться менее культурным вопросом о том, а можно ли после Освенцима жить дальше».

27 января — День памяти жертв Холокоста. На иврите его называют Шоа — Катастрофа. Это самое массовое в истории убийство по национальному признаку. Но не последнее, конечно. Потом убивали втихомолку, на окраине. Почти бесследно исчезали народы со смешными именами. А они и не думали, тутси они или хуту, пока не получали нож в бок.

Резня в Экваториальной Гвинее (1968) — 100 тысяч буби.

Оккупация Восточного Тимора (1975) — 200 тысяч тетумов.

Операция «Анфаль» в Ираке (1989) — 100 тысяч курдов.

Геноцид в Руанде (1994) — 800 тысяч тутси.

Можно ли после Освенцима жить дальше? Можно. Живем.