Первый в мире репортаж, осуществленный с места событий после освобождения Киева осенью 1943 года

Первый в мире репортаж, осуществленный с места событий после освобождения Киева осенью 1943 года: о зверском уничтожении ста тысяч человек в Бабьем Яре. Материал был немедленно передан на весь мир собственной радиостанцией национального комитета "Свободная Германия" из гор. Красногорска под Москвой

Автор, бывший лейтенант вермахта Бернт фон Кюгельген (1914-2002), спустя годы после той радиопередачи включил этот текст в свою книгу "Мемуары офицера", вышедшую в Германской Демократической Республике. Еще позднее на русский язык книгу перевела много лет живущая в Германии Эмма Жарикова-Рукк, чье предвоенное и послевоенное детство прошло в Харькове. Ставшая филологом, культурологом и искусствоведом, Эмма в зрелые годы написала книгу "Военное детство. Поиски отца", опубликованную в интернете и в ряде бумажных изданий. Ее отец Семен Тимофеевич Жариков, военный врач, командир 341-го отдельного медико-санитарного батальона Красной армии, пропал без вести в 1941 году на территории Киевского военного округа. Пытаясь выяснить судьбу отца, она прочла ставшую бестселлером книгу фон Кюгельгена и сделала ее достоянием русскоязычных читателей. Переводчица книги любезно согласилась предоставить нашей газете возможность перепечатки предлагаемого отрывка.

Теперь об авторе. Бернт фон Кюгельген родился 31 июля 1914 года в Санкт-Петербурге. Его отец был главным редактором и издателем "Санкт-Петербургской газеты". После Октября 1917 года семья эмигрировала в Берлин. Бернт закончил монархическую гимназию для детей прибалтийских немцев. Перед началом Второй мировой войны его призвали в армию. В июле 1942 года на Восточном фронте был ранен и взят в плен. Там, в школе антифашистов, познакомился с мировоззрением советских людей и в результате стал одним из организаторов национального комитета "Свободная Германия" и его фронтовым уполномоченным на советском фронте. Вернувшись в Германию после победы над фашизмом в 1945 году, профессионализировался как журналист. Его трудовые заслуги были отмечены высокими правительственными наградами Германской Демократической Республики.

Фотографии, иллюстрирующие данный материал, сделаны также немцем — Иоганном Хэле (Johannes Hahle), фотографом 637-го немецкого отряда пропаганды 6-ой армии вермахта. Хёхль скончался в 1944 году. В начале 1950-х вдова Хёхле продала пленку с этими фотографиями берлинскому журналисту Хансу Георгу Шульцу. В 1961 году копии фотографий были предъявлены юристом Вагнером следствию по преступлениям зондеркоманды-4а. В конце концов копии оказались в немецком Государственном архиве Гессена. В 2000 году фрау Шульц продала оригиналы фотографий Гамбургскому институту социальных исследований.

Бернт фон КЮГЕЛЬГЕН

Советский штаб расположился в Святошино. Я настаивал на том, чтобы мне дали возможность поговорить с пленными. В сопровождении майора Эпштейна я выехал вечером в Бабий Яр. Ноябрьская погода испортилась. Холодный дождь хлестал в лицо. Эпштейн нашел нам ночлег в сторожке на еврейском кладбище. Ночь темна. Мы спотыкаемся о камни, заборы, решетки, бетонные поребрики и не понимаем, почему все это лежит на дороге. Может быть, тут был бой? И тут окапывались солдаты? Или все это разрушено снарядами?

В сторожке нас ждали пожилые супруги, неевреи. Их жилой дом был разбомблен, поэтому они приютились здесь. Эпштейн спросил, что значат все эти разрушения на кладбище. Старики, укутанные в тряпки непонятного происхождения, смотрели на нас оловянными глазами привидений.

— Не удивляйтесь, если завтра утром вы увидите еще больший ужас, — ответил тонким голосом старик, — там вы увидите ад, преисподнюю мертвецов, да, мертвецов!

Эпштейн неуверенно переводит…

Что такое несет этот старик? Он присел перед нами, его глаза светятся в темноте. Где витают его мысли?

— Фашисты разрушили кладбище. Недалеко отсюда находился их лазарет. Когда они выходили гулять, то крушили здесь все. Опрокидывали надгробия, каменные плиты, ломали решетки… Потом пришли эсэсовцы и забрали камни в Яр. Из камней построили печи и сжигали в них много, много человеческих трупов.

Он поднимает свой костлявый палец и крутит им в воздухе.

— Тысячи и тысячи тел сожжены в печах. Днем и ночью, днем и ночью висел в воздухе запах горелого мяса, а дым, поднимавшийся из Яра, был таким вязким, что, когда оседал на нас… мы не могли отмыться!.. отмыться!..

Старик все кивал и кивал головой. Его жена молча сидела рядом и тоже беспрерывно кивала, подтверждая слова мужа… Эти люди пережили страшное потрясение и были еще в шоке. Они даже не прикоснулись к хлебу, которым мы угостили их. Эпштейн пытался еще раз заговорить со стариком, но тот молчал и, наконец, улегся в соседней комнатке на конские попоны и какие-то тряпки.

Мы осмотрелись. В доме было не на что лечь. Эпштейн постелил свою шинель на пол, мы с ним легли на нее и укрылись моею. Собачий холод и сырость охватили нас. Сквозь дверь дул ледяной ветер. Нечего и думать о сне. Старики не выходили у нас из головы. То, что сказал старик, кажется загадочным, непостижимым.

И все-таки, что же случилось в Бабьем Яре? Кого убивали и сжигали?! Тысячи и десятки тысяч?! Я переспрашиваю Эпштейна. Он не знает. Серый рассвет пытается заглянуть через слепое оконце. Старики еще спят. Мы находим немного дров, разжигаем огонь и кипятим воду. Эпштейн молчит. Мы грызем черные сухари и пьем горячий чай. Оставив вещи в сторожке, выходим наружу.

На кладбище — опустошение и разруха. Там не осталось камня на камне. Видны взорванные участки земли. Бывшие могилы перерыты, раскопаны, затоптаны сапогами. На могильных плитах выдолблены свастики. Черной краской намалевано: "Сдохни, Иуда". На одном из камней еще видна фамилия усопшего: "Давид Левинсон (1867-1927)", но тут же увековечили себя оккупанты: "Otto R. ich war hier" — "Тут был Отто Р.; "10 дней до отпуска! Уррра!"; "Эгон подминает Ольгу"; "Хайни Мэннхен 24.10.1942" и множество других надписей подобного "содержания" — "визитные карточки" выздоравливавших фашистов… Я представил себе, как они — забинтованные, хромающие, прыгающие на одной ноге, опираясь на костыль, сами едва избежавшие смерти, — изгалялись там над могилами умерших… Так воспитала их геббельсовская пропаганда: на еврейском кладбище можно все!

Но еще больший ужас ожидает нас дальше. К лагерю военнопленных мы должны пройти через овраг. Тропинка спускается круто вниз. Перед нами — Бабий Яр. Какой-то странный темный песок покрыл землю. Ни травинки, ни кустика. Все черно. Вдали торчат на фоне неба какие-то темные чудовища, похожие на жаб, выползших из болота…

Старик говорил о сожжении людей. Неужели это следы?..

Это следы! То, что издали выглядело, как темный песок, оказалось пеплом от человеческих костей! Их остатки заполнили все дно оврага. Суставы и черепа не сгорели в порошок. Фашистам не хватило времени. В пепле сгоревших людей еще видны челюсти, еще можно различить зубы…

Мы приблизились к темным "жабам". Это надгробные камни, взгроможденные друг на друга, как платформа, огороженная по кругу жаровней. Жирный черный налет покрыл все камни. Резкий запах горелого мяса наполнил воздух. Дожди не смогли обмыть камни. Старик был прав. Тут взорвался ад. Кровь застывает в жилах, когда думаешь о том, как горели здесь людские останки!

Бестии не могли скрыть дым. Черные облака, вырвавшись из Яра, были сигналом ужаса! Они тянулись над Киевом. Огонь стал оружием массового уничтожения людей. Потрясенные, мы переходим на другую сторону Бабьего Яра, к лагерю военнопленных немцев. Эпштейн предъявляет наши документы.

Мы хотим говорить с пленными немцами. Их собралось 150, среди них — офицеры и один священник. Но прежде чем обратиться к ним, мы спрашиваем у коменданта лагеря, что здесь произошло. В его кабинете сидят два измученных солдата в порванной советской форме. Они настороженно наблюдают за мной, услышав немецкую речь.

— Мы тоже не знали, что здесь произошло. Но эти двое побывали в том аду и выжили. Они пришли к нам сегодня из бывшего неподалеку концлагеря советских военнопленных, — объяснил советский комендант.

Вскоре после оккупации Киева фашисты объявили сбор евреев города и всех служащих киевского горсовета у еврейского кладбища. По городу распространили слухи, что собравшихся переправят на советскую сторону. Люди поверили. Длинной чередой шли они со своим скарбом в заданном направлении.

Тут майор замолчал, чтобы сглотнуть подступивший к горлу комок. Взяв себя в руки, он продолжал:

— На месте сбора эсэсовцы окружали людей: "Положите ценные вещи на землю! Мужчины — туда! Женщины и дети — сюда! Раздевайтесь! Одежду — туда! Обувь — сюда!"

А затем обнаженных людей гнали в Яр и расстреливали их на ходу. Оставшиеся наверху слышали крики, проклятия, стрельбу из автоматов… и тишину, следовавшую за этим… Бежать было некуда. Фашисты расчетливо выбрали это место. Взорванные склоны оврага погребли под собой сто тысяч советских граждан.

В комнате воцаряется мертвая тишина. Пальцы машинистки замерли на машинке. Никто не отваживается заговорить. Наконец, майор продолжает:

— Вот эти товарищи знают, как все произошло. В конце августа 1943 года, когда фашисты поняли, что Киев им не удержать, они решили замести следы массового уничтожения людей. Из устроенного в Бабьем Яре концлагеря отправили триста советских военнопленных, которые должны были откопать расстрелянных киевлян и сжечь их.

— Нас поселили в бараке около печей. Наши ноги заковали в цепи, чтобы мы не сбежали, — начал рассказывать советский солдат и показал нам воспаленную рану вокруг щиколотки. — Мы знали, что и нас сожгут, когда мы закончим "работу"…

Он умолк…

— Рассказывайте дальше, — попросил комендант.

— Я старшина советской армии, — рассказчик указал на рваные тряпки на своем теле. — Вот так я выгляжу теперь… Когда мы сожгли последние трупы, то решили бежать. Промедлить хоть один день означало бы смерть для нас всех… Мы заранее запаслись молотками. Нас почти не охраняли, так как мы были в цепях. Ночью мы разбили цепи, сняли замок с двери барака и ринулись прочь… Эсэсовцы погнались за нами. Мы слышали лай овчарок, выкрики, стрельбу… Они уничтожали нас, как диких зверей… Только двенадцать человек спаслись…

— Теперь мы — свидетели, — добавил старшина.

— Но это еще не все, — сказал майор. — На территории концлагеря мы обнаружили братские могилы советских военнопленных. Мы заставили немецких военнопленных откапывать их. Решили эксгумировать тела.

— Разрешите нам присутствовать при этом, — обратился к майору Эпштейн.

Майор кивнул. Вокруг концлагеря находился высокий забор из колючей проволоки. На территории бывшего лагеря для советских военнопленных стояли пять длинных приземистых бараков, чем-то напоминающих большие собачьи будки. Мы видели их низкие крыши. Военнопленные могли только ползком, как кроты, входить в них и ложиться на землю.

Мы спустились по ступенькам к входу.

— Ахтунг! — скомандовал дневальный.

Две дюжины немецких военнопленных стали по стойке "смирно".

Майор скомандовал: "Вольно!"

Посередине барака был выкопан в земле проход от начала до конца. По бокам от прохода находились лежанки. Ни стола, ни стульев не было. Несколько окошек вровень с землей и крыша над головой дополняли эту гробницу для живых людей.

— Здесь сыро и нет отопления. Мы раздали одеяла. Советские люди вынуждены были годами мучиться здесь, а фашисты ждут отправки на восток. Пусть прочувствуют, что значило попасть здесь в фашистский концлагерь!

В другом бараке встречаем дюжину немецких офицеров, которые оказались в плену, прикрывая отступающий вермахт. Один очень высокий, сутулящийся офицер с погонами армейского духовного лица привлек мое внимание.

Он представился:

— Доктор теологии Фридрих-Вильгельм Круммахер, дивизионный священник двести восьмой пехотной дивизии.

Мы идем с майором к братским могилам. Моросящий ноябрьский дождь бьет нам в лицо. Я ежусь от холода и застегиваю шинель на все пуговицы.

Могилы находятся недалеко от склона, ведущего в овраг. Их длина — по десять метров, ширина — пять, глубина — два метра. По бокам каждой могилы устроены спуск и подъем. Немецкие военнопленные стоят рядами внизу, поднимают трупы и подают их наверх другому ряду военнопленных. Там погибших укладывают рядами на бурую осеннюю траву…

Сколько их, поднятых из могил? Один батальон? Один полк? Их кожа приобрела молочно-фиолетовый оттенок — признак разложения…

Некоторые лежат скорчившись, другие раскинули руки, как распятые на кресте… Тут же юноши, старики и даже дети — двенадцати-тринадцати лет. Многие из них убиты выстрелом в затылок.

— Эсэсовцы "автоматизировали" убийство, — говорит майор. — Жертвы должны были спуститься в могилы и стать между мертвыми. Надзиратели стреляли — убитые падали на мертвых. Похороны элиминировались… (здесь: уравнивали всех).

Я услышал всхлипывания и плач. Это киевлянки, узнавшие о массовых захоронениях, пришли искать своих мужей или сыновей. Они переходили от жертвы к жертве, наклонялись над их лицами… Их страшили эти поиски, но, с другой стороны, тлела надежда, что, если их родные не здесь, то они еще могут быть живы среди партизан на Украине или на подневольной работе в Германии…

Вдруг раздался душераздирающий крик! Какая-то женщина прижала к своей груди мертвого супруга и гладила его по голове… Военнопленные офицеры видели это… Мы попросили их быть свидетелями во время эксгумации. Казалось, сутулая спина священника сгорбилась еще больше под тяжестью всего увиденного… Думает ли он в эту минуту, что… нет такого бога, который простил бы все это?!

Мы перешли к другой могиле 10 х 5 х 2 метра. Пленные начали раскапывать. Почти сразу под верхним слоем земли показались рука, колено, череп… Значит, и эту могилу фашисты заполнили до самого верхнего края…

На следующий день я созвал митинг. Я зачитал сообщение о всех фактах, установленных вчера в Бабьем Яре. Я осудил это страшное преступление и назвал его главных виновников: Гитлера, Гиммлера и их пособников. Я закончил свое выступление призывом прекратить службу гитлеровскому режиму!

Передо мной стояли сотни военнопленных немцев. В прошедшие недели я наблюдал, как тупо реагировали некоторые из них на происходящее. Но в тот день все как будто пробудились от страшного сна! Когда я спросил, кто хочет взять слово, десятки рук взметнулись вверх! Солдаты, которые еще никогда в жизни не принимали участия в демократическом мероприятии, где можно было бы свободно выражать свое мнение, начали выступать со словами глубокого возмущения и осуждения виновников страшного преступления, свидетелями которого они стали.

— Мы порываем с Гитлером! — говорили они. Все подтвердили правдивость моего сообщения и подписались под ним. Первым подписался дивизионный священник Круммахер.

Затем солдаты разошлись по своим баракам, а я поблагодарил духовника за его решительный поступок. Мы медленно шли вдоль могил. Нам предстояло присутствовать еще при откапывании многих сотен погибших. К лагерному входу прибывали советские грузовики. Они отвозили эксгумированных к месту почетного захоронения…

— Я глубоко возмущен массовым убийством ни в чем не повинных жертв и ненавижу виновников этого преступления! — сказал Круммахер.

— Позвольте спросить вас, готовы ли вы сделать выводы из всего увиденного? — спросил я его.

Я не хотел показаться бестактным. Ведь еще несколько дней назад священник молился за победу гитлеровской армии, благословляя солдат: возможно, тех самых, которые совершили это преступление в Бабьем Яру. Круммахер сцепил руки на груди. Сдавленные пальцы посинели. Молится он или это его манера думать?

— Знаете, заповеди Господни неоспоримы. Кто их нарушил так, как это случилось здесь, тот изувечил свою душу. Церковь должна заявить об этом… Когда война была извращена таким образом, нет больше ничего общего между немецким народом и инициаторами подобных преступлений! Мы стоим на перепутье, господин лейтенант! Народ должен пойти другим путем и покаяться за свою причастность к содеянному…

— Готовы ли вы заявить об этом во всеуслышание по радио "Свободная Германия"?

Круммахер молчит. Его руки все еще крепко сцеплены. Наконец, он отвечает:

— Я должен это сделать. Этого требует моя совесть.

Перевод с немецкого Эммы Жариковой-Рукк

"Еврейский камертон" (ежемесячное приложение к газете "Новости недели")
Источник: isrageo.com