Памяти Семена Львовича Авербуха

Ваад Украины глубоко скорбит

о кончине одного из пионеров еврейского возрождения Украины

Семена Львовича Авербуха

Участник Великой Отечественной войны, кандидат наук, к еврейской теме Семен Львович обратился задолго до того, как на исходе перестройки она была высочайше дозволена. В 1983-м он не побоялся отправить письмо в журнал «Коммунист» с протестом против воинствующего антисемитизма только что вышедшей книги «Классовая сущность сионизма». 

Один из основателей Киевской еврейской городской общины Семен Авербух много лет занимался исследованиями по еврейской тематике, издал уникальный трехтомник «Очерки еврейского героизма», был известен как талантливый и плодовитый публицист, постоянный автор старейшей киевской еврейской газеты «Возрождение». Из-под пера Семена Львовича вышли сотни статей и семь книг, посвященных роли евреев во Второй мировой войне, гитлеровской пропаганде, антисемитизму в Советском Союзе и постсоветской Украине.

Уход Семена Львовича Авербуха – большая утрата для еврейской общины Украины и всех, кто близко знал этого незаурядного человека.

Барух даян а-эмет    

Интервью сайту http://iremember.ru/

С.А. — Я родился в Жмеринке 9 февраля 1923 года, рос в обычной еврейской семье. Моего отца звали Лейб Шмулевич, 1881 года рождения, по специальности он был бухгалтер. Маму звали Лиза Иделевна, девичья фамилия Херсонская, она была на девятнадцать лет моложе отца. Родители были родом из местечка Деражня. Первая жена отца рано умерла, и моя мама стала его второй женой. У папы от первого брака было три дочери, мы с ними очень дружили, жили одной семьей. Отец был очень верующий человек, все время молился — он этот Талмуд знал, наверное, наизусть! У нас в семье говорили только на идиш, поэтому я свободно говорю на идиш и свободно его понимаю. А вот писать и читать на идиш почти не могу, хотя отец пытался меня научить. Но учился я в украинской школе, поэтому идиш для меня был исключительно разговорным языком. А потом, за все четыре года войны я вообще ни разу не слыхал еврейского слова, начал забывать родной язык. А когда после войны я приехал в Киев, то писатель Григорий Полянкер собрал в синагоге еврейских парней, которые вернулись с войны, и говорит: «Ло мир редн аф идиш!» («давайте поговорим по-еврейски»). Я подумал: «Как я буду говорить? Я же столько лет не слышал еврейского языка!» А потом меня стали спрашивать, что я делал на фронте, я начал рассказывать и хорошо рассказал! А сейчас я каждый день читаю на идиш вечернюю молитву. Родной язык врезался в память навсегда, и с ним я уйду из жизни.

До войны в Жмеринке жило больше пятнадцати тысяч человек, из них пять с половиной тысяч евреев. Это был спокойный городок — украинцы, русские и евреи не враждовали. Дети играли все вместе, и если какой-то мальчик говорил мне: «Жид пархатый, номер пятый», то я это принимал как юмор, а не как антисемитизм.

В июне 1941 года я окончил школу, а через несколько дней началась война. 22 июня над городом летели немецкие самолеты, и уже все поняли, что это война, хотя по радио еще ничего не объявляли. Эвакуироваться мои родители не собирались, но они смогли пережить войну, потому что Жмеринка была под управлением румын, которые не расстреливали евреев.

В начале войны военкоматы собрали множество жмеринской и винницкой молодежи, и мы пешком пошли на восток. Нашей колонне дали полевую кухню и в сопровождающие двух солдат. По дороге немцы нас бомбили, несколько человек погибло.

Догнали нас аж до Тулы и сказали: «Расходитесь — немцы уже под Тулой! Идите, куда хотите!» И представляете себе, после войны я узнал, что тогда несколько еврейских ребят вернулось домой, через фронт! А я пошел на вокзал, и увидел там товарный поезд, набитый беженцами. Одна женщина с двумя детьми увидела меня и просит: «У меня детям нечего пить. Вот тебе посуда, принеси нам пожалуйста воды!» Я принес воды, она дала мне кусок хлеба и говорит: «Поехали с нами в эвакуацию!» Я ее послушал, люди подвинулись, я влез в этот вагон. И доехали мы до Ташкента, ехали целый месяц, я помогал этой семье — на станциях покупал что-то покушать, набирал воду. В Ташкенте переночевал на вокзале, а потом пошел в горсовет: «У меня десять классов образования, пошлите меня куда-нибудь работать!» А в Узбекистане есть такой город Чирчик, они позвонили туда: «Мы вам пришлем парня, он электрик!» И только потом спрашивают меня: «Что ты знаешь по электрике?» А я это дело немного понимал, интересовался, еще будучи школьником. Приехал в Чирчик, еще дня два-три ходил просто так, пока меня оформили. Ходил голодный, там столовая была, и я туда приходил и доедал то, что люди оставляли в тарелках. Оно было такое наперцованное — невозможно есть! Узбеки перца много едят. Женщина-уборщица увидела, что парень объедки доедает, забрала меня к себе, и я у нее жил три или четыре дня.

Только начал работать, а тут меня вызывает военкомат. Если я не ошибаюсь, это было в декабре 1941 года. Прихожу в военкомат, и меня направляют в военное училище. Это было Харьковское училище химической защиты, эвакуированное в Ташкент, и меня туда послали учиться вместе с другими ребятами, окончившими десять классов. И мы там учились, как учатся в школе или институте. Преподавала хорошая профессура, читали лекции. Столько лет прошло, а я и сейчас многое помню. Учиться мне было очень интересно!

А.И. — Что преподавали в училище?

С.А. — Учили, прежде всего, химические вещества, мы должны были их знать наизусть. Как-то раз профессор утром приходит и раздает закрытые баночки, все с различными отравляющими газами. И несколько дней мы учили эти запахи, некоторые из них я и сейчас помню: фосген — это запах яблок, иприт — запах чеснока и так далее.

Кроме учебы, мы занимались физподготовкой. Нас разбили на взводы, меня назначили командиром взвода, учитывая мою спортивную подготовку. В Жмеринке из всей нашей компании друзей я был самый спортивный — делал на турнике «солнце», быстро бегал. Даже когда выпал снег (а в Ташкенте снег иногда бывает), нас все равно выгоняли на физзанятия – без рубашек, и это было неприятно. Физподготовка в училище включала в себя такое упражнение как переправа через озеро по тросу – в полном обмундировании, с винтовкой. Я перелазил и туда, и назад без проблем, а если кто-то падал, то мы прыгали в воду и вытаскивали его. А падали многие — люди не имели спортивных навыков.

Кормили в училище хорошо — например, давали какое-то противное растительное масло, для того времени это было неплохо. Я там проучился полгода. Когда сдавали выпускной экзамен, то каждый подходил к столу, на котором стояло пять баночек. И нужно было назвать все газы по запахам. Я не только пять, а все десять баночек открыл и назвал. Окончил училище с отличием, мне два кубика прицепили — лейтенант.

Выпустили нас осенью 1942 года и послали на Дальний Восток, на формирование 106-й стрелковой дивизии. Меня назначили командиром взвода химической защиты в 188-й стрелковый полк. Командиром полка был майор Бершадский – между прочим, он был украинец, а не еврей, несмотря на такую «еврейскую» фамилию.

Сформировали дивизию и отправили нас в Свердловск. В Свердловске выдали обмундирование – офицеров одели так, что мне такая одежда никогда и не снилась! Полушубок белый, как снег, сапоги офицерские яловые, хорошая шапка, теплое шерстяное белье, портянки такие мягкие, что ими ребенка можно укутывать. Одели офицеров отлично! Солдат тоже одели — конечно, не так, как офицеров, но тоже очень хорошо. Потом привезли нас в лес под Свердловском и сказали: «Вы здесь будете стажироваться». Мы себе выкопали землянки, нарубили леса, сделали из него перекрытия, в землянках поставили железные бочки, вывели трубы.

А.И. – Чем занимались на стажировке?

С.А. – Как обычно — бег, военные занятия. Еще ездили на лошадях, и у меня это неплохо получалось, хотя я никогда до этого не ездил на лошади. Была большая физическая нагрузка, но все мои солдаты справлялись хорошо. И мне было легко командовать взводом, солдат у меня во взводе было человек двадцать. Нас формировали в основном из пограничников, служивших на Дальнем Востоке — все они были взрослые мужчины, выше меня ростом, опытные и послушные солдаты. Я со своими солдатами хорошо обходился, они мне были очень симпатичны, и они меня уважали. Замечательные были солдаты!

На фронт мы попали, по-моему, в декабре 1942 года, куда-то за Москву. Немцы бомбили наш поезд, были раненые. Высадились мы из поезда и пешком, по глубокой грязи догоняли отступающих немцев. Между немцами и нами была большая дистанция – немцы понимали, что надо быстрей убраться, а мы старались их догнать. Когда немцы устраивали очередную линию обороны, то наши передовые части вступали в бой. В первом эшелоне дивизии шла пехота с саперами, а мой взвод шел во втором эшелоне.

Хочу сказать, что моя спортивность была мне бесподобной помощью на войне. Как только мы входили в какое-нибудь село, то каждый командир взвода старался найти дом для своих солдат. А я очень быстро бегал, поэтому всегда успевал занять дом для своих. Заходили в дом, хозяйка стелила на пол солому, варила нам картошку. Переночуем, а утром идем дальше.

В 106-й дивизии я служил до марта 1944 года. Мы участвовали в боях на Курской дуге, в октябре 1943 года форсировали Днепр возле местечка Лоев – за это дивизии было присвоено название «Днепровской». Там была очень тяжелая переправа, немцы сопротивлялись отчаянно. У нас первым переправлялся 43-й стрелковый полк, а за ним остальные два полка дивизии – 236-й и наш, 188-й. Потом мы освобождали Белоруссию, а в феврале 1944 года нашу дивизию перебросили на 1-й Украинский фронт, в район Ровно.

А.И. – Какие задачи выполнял взвод химической защиты?

С.А. – Во-первых, нашей разведке стало известно о том, что немцы в таких-то и таких-то местах делают запасы отравляющих химических веществ, в том числе иприта, фосгена, хлорпикрина. И мы должны были быть готовыми защититься от этих газов. Такие командиры, как я, были очень ценными, потому что знали все запахи отравляющих газов и знали, как с ними бороться. Поэтому было распоряжение не то самого Сталина, не то кого-то еще, чтобы таких офицеров никуда не посылали в открытый бой, а берегли на случай химической атаки. У меня была сумка с химреактивами, и я должен был каждый день утром вставать и проверять, нет ли запаха какого-либо газа. Но немцы так и не использовали отравляющие газы – видимо, побоялись. Поэтому наш взвод в бой почти не посылали, а привлекали на рытье окопов, строительство блиндажей, приказывали хоронить убитых – наших и немецких. Помню, зимой 1943 года начальник химслужбы полка вызвал меня и говорит: «Товарищ лейтенант, там пятнадцать убитых немцев. Надо их похоронить». Пошли хоронить этих немцев, солдаты стали их раздевать. Что характерно, немцы были слабо одеты, но на половой член у них надевался утепляющий колпак из кусочка заячьего меха. Когда хоронили немцев, солдатам было хорошо — кто найдет часы, кто еще что-нибудь.

Начальник химслужбы мог сказать: «Товарищ лейтенант, отправьте четырех солдат в строительный батальон, надо строить мост на переправе». Солдаты вручную пилили лес, был инженер, который руководил строительством, и вот таким образом строили мост. Иногда мы ставили дымовые завесы для обмана противника – например, чтобы скрыть место, где строится переправа. Особенно часто мы это делали во время боев в Белоруссии. Когда мы переправлялись через Днепр, то сделали четыре ложные переправы — летят немецкие самолеты, и не знают, какую из них бомбить. Солдаты работают, забивают сваи, немцы бомбят, а ни один солдат не уходит. Вот так и работали, под бомбежкой.

Я также отвечал за то, чтобы каждый солдат полка имел противогаз и саперную лопатку. Между прочим, немцы тоже были все с противогазами, у каждого их солдата была саперная лопатка.

А.И. – Чем был вооружен Ваш взвод?

С.А. – У всех были автоматы ППШ, а у меня, кроме автомата, еще и пистолет ТТ. Но скажу Вам честно – мы своим оружием почти не пользовались. Мой взвод бывал на передовой, но участвовать непосредственно в бою нам не пришлось.

А.И. – Какие потери были у Вас во взводе?

С.А. – Конечно, мы несли не такие большие потери, как передовые части, но все равно – и убитые, и раненые во взводе были. Вот, например, строим переправу, солдаты забивают сваи, и начинается налет немецких самолетов, мы прячемся в окопы. Самолеты начинают бомбить, и обязательно у нас появляются один-два раненых. А после большой бомбежки обычно было по два-три убитых и три-четыре раненых. Мне повезло, я ни разу не был ранен, но я принес с войны шинель, всю изрешеченную осколками, и она долго-долго висела дома в шкафу. Окопы, конечно, спасали – как только где-нибудь останавливались, то каждый моментально рыл себе окоп.

Помню, летом 1943 года был один случай с ранением, мы тогда стояли в Орловской области, в городе Ливны. Чистили оружие, и один солдат случайно выстрелил из пистолета и ранил себя. Это могли засчитать как «самострел», и тогда его бы расстреляли. Поэтому мы во взводе договорились сказать, что это стреляли немцы и ранили его. И когда проходила подвода с ранеными, мы этого солдата посадили туда, он уехал, и, скорее всего, остался жив.

В марте 1944 года мне присвоили звание старшего лейтенанта и назначили начальником химслужбы в 242-й Никопольский инженерно-саперный батальон, который тоже воевал в составе 1-го Украинского фронта. С ним я прошел от Хмельницкой области до Чехословакии. Батальон участвовал в боях за Луцк, в освобождении Варшавы, в штурме Берлина. Так как батальон занимался инженерным обеспечением, а работы «по специальности» у химслужбы почти не было, то мы занимались строительством до самого конца войны — наводили переправы, строили мосты, дороги и тому подобное.

Когда батальон находился в Польше, в районе города Радом, то нам дали задачу сделать насыпную дорогу. Своих сил у батальона не хватало, поэтому для перевозки гравия пришлось мобилизовать местное население с подводами. Это дело поручили мне, и я с ним неплохо справился — у меня всегда получалось находить с людьми общий язык.

Тяжелая работа у нас была при форсировании реки Нейсе, 16 апреля 1945 года — я и мои солдаты принимали участие в строительстве моста. Этот мост приходилось постоянно восстанавливать, потому что немцы его обстреливали круглые сутки. А на подходе к Берлину наши форсировали реку Шпрее, и мы тоже строили мост.

В мае 1945 года нас направили под Прагу, а через пару дней война закончилась. Вскоре после окончания войны нас отправили в Союз.

А.И. — Хочу задать Вам еще пару вопросов о войне. Как кормили на фронте?

С.А. – На фронте было хорошее питание – так называемый «первый паек». Больше того, перед боем давали по пятьдесят граммов водки, и некоторые солдаты, которые курили, обменивали свою водку на курево, а некоторые наоборот – курево на водку. А я вообще не пил, почему-то у меня нет и никогда не было интереса к спиртному. Водку я менял у солдат на махорку – на фронте я курил, а после войны бросил и не курю уже много лет.

А.И. — Как обстояло дело с межнациональными отношениями? Испытывали на себе антисемитизм?

С.А. — За всю войну я не сталкивался с антисемитизмом ни разу. Со всеми солдатами, сержантами, офицерами у меня были хорошие отношения, а национальности у нас были самые разные. У меня в химслужбе 242-го батальона был даже один турок-месхетинец, родом из Грузии. Служили узбеки, евреи — и все друг к другу прекрасно относились, ни разу не возникало конфликтов на национальной почве. Антисемитизм я почувствовал на себе уже после войны.

А.И. – Какие у Вас были отношения с «особистами»?

С.А. – В 106-й дивизии к моему взводу был прикреплен «особист», такой же лейтенант, как и я. Он все время был возле меня. Когда мы передвигались, то он на моей подводе держал свой чемодан, и мы подружились, он был хороший парень. А вообще спецслужбы действовали очень жестко. Как-то раз я присутствовал на казни четырех людей, которые не хотели брать в руки оружие. Это были баптисты, их взяли в армию в каком-то селе на Западной Украине. Когда стали выдавать оружие, они отказались брать его в руки. Особист приказал: «Расстрелять!» Выстроили полк, сразу же дали залп. Я стоял совсем рядом, видел, как у них пули проходят через рубашку. После этого случая, когда баптисты попадали к нам, то они уже знали, что за отказ от службы их расстреляют, но все равно старались не брать оружие – были поварами, стирали белье и так далее.

А.И. — Вы прошли Западную Украину, Польшу, Германию, Чехословакию. Как местное население относилось к Красной Армии?

С.А — У нас нигде не было конфликтов с населением – ни в Польше, ни в Чехословакии. Даже в Германии все было нормально — но это у меня и моих солдат. А вообще немцы боялись Красную Армию, потому что некоторые наши солдаты занимались грабежом, насиловали женщин. Да что там, у нас даже было негласное разрешение в таком духе, что «немцы нас ограбили – берите и вы у них». И люди брали трофеи, отсылали домой посылки. Такой офицер как я имел право послать две-три посылки, а, например, Жуков отправил домой несколько вагонов. Лично я отослал своим родителям две посылки, а когда война кончилась, то привез еще немного барахла.

На Западной Украине население нас тоже хорошо встречало – видимо, они еще не понимали, какой Сталин изверг. Но и бандеровское движение было. Бандеровцы убивали наших солдат — в основном, в тылах, а не тогда, когда шел фронт. Я был в том месте, где погиб генерал Ватутин – это на границе Хмельницкой и Ровенской областей. Я слышал эту стрельбу, ко мне прибежал солдат: «Товарищ лейтенант, Ватутина ранили!» Это было на краю села, возле кладбища, там был переброшен мост через речку, перед этим мостом он попал в засаду к УПА и его смертельно ранили.

Летом 1944 года мы находились на Волыни, я выполнял одно поручение от командира батальона, и надо было пройти большое расстояние пешком. Шел пару дней. Надо было переночевать, и я в каком-то селе постучался в дверь, хозяева открыли, пустили меня в хату, накормили. В той хате жили поляки, они меня приняли хорошо, но все равно, я ложился спать с пистолетом под подушкой. Там девочка была, лет пятнадцать-шестнадцать — она ночью все время меня ногой тормошила, но я на эти заигрывания не реагировал. В тот раз я с бандеровцами не столкнулся, повезло. Вообще польское население Волыни нас встречало хорошо. В Луцке мы как-то остановились в доме у поляков. Сели обедать с хозяевами, и чувствую — меня кто-то за ногу щипает. А это полячка, хозяйка дома — красивая, молодая женщина. У нее был муж, старше нее, она его отправила что-то покупать, а сама стала заигрывать со мной. Вот тогда я первый раз в жизни имел близость с женщиной.

Помню, что после войны на Западной Украине тоже было неспокойно. Летом 1945 года нас отправили в лагеря в леса под Ровно, мы там поставили палатки и получалось, что охраняли сами себя. И было так – там солдата убили, там кого-то ранили.

А.И. — Чем награждены за участие в войне?

С.А. — Я награжден орденом Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина». У меня в наградных листах написано, что я хороший командир, что хорошо командовал – я не ожидал, что они меня так расхвалят. Мой вклад в победу очень скромный.

А.И. — Как сложилась Ваша судьба после войны?

С.А. — После войны я служил в городе Славуте Хмельницкой области, командовал хозвзводом, потом учебным взводом, а в 1951 году был переведен в Красноярск на должность командира роты. Там я прослужил два года, а в 1953 году в армии началось сокращение штатов, и меня уволили в звании капитана.

Я приехал в Киев, поступил в техникум механизации сельского хозяйства, там надо было учиться четыре года, но я больше половины экзаменов сдал экстерном, и закончил его за полтора года. Потом поехал работать в Винницкую область. Начинал с механика в МТС, потом работал управляющим Сельхозтехникой в селе Уланов Хмельницкого района, а потом меня назначили управляющим районной Сельхозтехникой в Козятине. Поработав в сельском хозяйстве, я увидел, какой бардак творится в колхозах и очень быстро понял, что коммунистическая идея — это утопия, которая никогда не будет реализована. Хотя лично мне тогда работалось хорошо, меня все время замечали — начальство видело, что я владею вопросом, что я непьющий. Одновременно с работой я учился в Московском машиностроительном институте на заочном отделении, окончил его и решил писать кандидатскую диссертацию. Математику я знал хорошо, и, продолжая работать, поступил в аспирантуру в Институт механизации и электрификации сельского хозяйства, написал диссертацию и с большим трудом защитился – не потому, что диссертация была плохая, а потому, что я еврей. Три-четыре вуза я объехал – никто не хотел взять меня на очередь. И я поехал в Челябинск, ректором Челябинского института механизации и электрификации сельского хозяйства был еврей по фамилии Ульман. Я приехал и говорю ему: «Иона Ефремович, я нигде не могу стать на очередь!» Он говорит: «Мы тебя возьмем на очередь!» Взяли меня на очередь, и там я без проблем защитился.

Потом я переехал в Киев, перевез сюда семью. Надо было зарабатывать, поэтому пошел работать в Киевский институт сельхозтехники, в котором и доработал до пенсии. Один человек задал мне вопрос: «Семен Львович, у Вас есть кандидатская диссертация – почему Вы не пишете докторскую?» Я ему ответил пословицей: «Человек, который в пятьдесят лет пытается научиться играть на скрипке, первый концерт даст на том свете». Во-первых, мне было уже поздно начинать серьезную научную деятельность. А во-вторых, уже в зрелом возрасте я взялся за исследование истории еврейского народа. Не знаю, какой импульс заставляет меня этим заниматься, но я это делаю с большим энтузиазмом, совершенно бескорыстно, в меру своих способностей. В советское время я занимался сбором информации (причем делал это полуподпольно), а в 90-е и 2000-е годы издал несколько книг: трехтомник «Очерки еврейского героизма» о евреях-героях войн; книгу «Насытились мы презрением» об истории антисемитизма и другие. В 80-е годы я принимал участие в диссидентском движении — не настолько заметно, чтобы меня посадили, но неприятности я имел, и КГБ мной интересовалось. Мое счастье, что кончилась советская власть, иначе я бы тюрьмы не миновал.

Мою жену звали Роза Лазаревна, в детстве мы с ней учились в одном классе. Она родила мне троих детей, один ребенок умер, а двое выросли и создали свои семьи. Сейчас мои дети, внуки и правнуки живут в Америке и Германии. Моя супруга умерла в 1990 году, с тех пор живу один. Работаю по мере своих сил — пишу статьи на исторические темы, занимаюсь вопросами еврейской культуры в Украине. Прошу Всевышнего подарить мне еще хотя бы год жизни — очень хочется завершить все начатое...