Михаил Веллер. Закон природы

- Соблюдались ли в Вашей семье еврейские традиции? 

- Когда мой отец был уже капитаном Советской Армии в послевоенные годы, однажды пара друзей "еврейской национальности" научила его чудесному тосту на идиш. А то как-то неудобно. И вот, собрались родственники-евреи на день рождения его мамы, моей бабушки. Он встал и произнес этот тост. Уже в середине тоста он почувствовал, что что-то не то, а к концу тоста именинница сидела пунцовая и негодующая, отдельные мужчины норовили упасть под стол и держались за свои животы. Текст оказался совсем не тем, за который ему его выдавали. Примерно таковы были взаимоотношения нашей семьи с еврейской традицией. Какая могла быть традиция в послевоенные годы в семье советского офицера, служащего по дальним гарнизонам? В Ленинград мы приезжали раз в год в отпуск. В первом классе я узнал, что я еврей. Я бы и не узнал, но в те времена в классных журналах на последней странице помимо фамилии, адреса и телефона была еще и графа национальность. Я долго пытался понять, что это значит. 

- Как отражалось на Вашей жизни то, что Вы еврей? Приходилось ли испытывать на себе проявления антисемитизма? 

- Вы знаете, я думаю, что без этого ни у кого не обходилось. Когда мы переезжали из одного места в другое, то в одной школе первые несколько месяцев мне пришлось постоять за себя, подраться раз, другой, третий. Но это, в общем, дело обычное. А чтобы чувствовать себя каким-то там угнетенным, приниженным - нет, не было никогда. Но годам к семнадцати мне было уже понятно, что если представителю коренной национальности в Советском Союзе достаточно сделать одно движение, то еврею нужно делать два или три, чтобы добиться того же самого. Мы знали, что существует процентная норма при поступлении в институты и университеты, и нас это даже не оскорбляло, мы принимали это как данность так создан мир. Мы знали, что с этой графой не примут на некоторые работы, и даже не пытались туда устроиться, потому что нет - значит, нет. Закон природы. Я знал в советские времена, что мне не будет никакой заграничной работы, и даже не пытался устроиться на такую работу. 

Все это, конечно, сказывалось. Но, поскольку достаточно рано я стал испытывать неодолимую тягу к свободной жизни и свободной профессии, то полагал, что меня это очень мало задевает. Я считал, что выгода профессии писателя в советских условиях еще и в том, что ты не обязан ступать на каждую ступеньку лестницы, а можешь неким обходным путем... Раз, и ты уже стоишь на каком-то приемлемом уровне. Потом я узнал, что это не совсем так. И на публикации была определенная норма, определенные "рамки приличия", я бы сказал, но все-таки это не так жестко регламентировалось, как на службе. Но вот когда мой друг и однокашник Аркаша Спичка, опять же еврей, работая в ленинградской газете "Смена" и заведуя там отделом юмора, напечатал мою юмореску за подписью не М.Веллер, а В.Михайлов, я Аркаше устроил большой бенц. Аркаша фальшиво извинялся и говорил, что это произошло без его ведома. А потом мне сказали, ну чего ты, в самом деле, там еще стоят два еврея на той же полосе. Нельзя же так!.. Мне советовали взять псевдоним, но я для себя этот вопрос никогда даже не рассматривал, полагая это чем-то необыкновенно нечистоплотным и неестественным. 

- Почему, окончив университет, Вы стали разъезжать по стране, бесконечно меняя профессии? 

- Я думаю, что для молодого человека желание все увидеть и все перепробовать совершенно естественно во все времена. Когда я поступал в университет, выбор-то был простой: после школы или в институт, или в армию. Идти в армию я полагал совершенно бессмысленным. Не потому, что боялся, но я вырос по гарнизонам и видел, что это такое. И не находил для себя в этом абсолютно ничего интересного. Нужно было куда-то поступать, а если так, то я хотел поступать именно на русскую филологию именно Ленинградского университета. Я до сих пор полагаю, что в те времена это были лучшие кафедры русского языка, русской и советской литературы. Но, если бы не угроза служить в армии, если бы мы жили в те времена в свободной стране, я бы не поступал ни в какой университет, я бы сразу отправился куда-нибудь. Очевидно, я сколько-то лет болтался бы по "глобусу", занимаясь разными вещами, просто потому, что это интересно и замечательно. Мне этого хотелось, поэтому, окончив университет, избавившись от опасности службы в армии, я поехал куда глаза глядят заниматься разными вещами. Охота жить, просто охота жить. 

- А насытившись, вернулись к "оседлой жизни"? 

- Да нет, с 26-27 лет я всегда возвращался "на зимние квартиры" в Ленинград и с октября до мая тихо сидел и работал, как мог. А в мае опять уезжал куда-то на заработки. Я и сейчас думаю, что это идеальный образ жизни. Зимой ты занимаешься делом, а летом отдыхаешь головой, восстанавливаешь тело, зарабатываешь деньги. И, когда опять садишься писать, не зависишь ни от каких гонораров. 

- А какая из более чем 30 Ваших профессий кажется Вам наиболее привлекательной? 

- Боюсь, что журналистика. Хотя, знаете, мне очень много лет хотелось устроиться на сезон смотрителем маяка. Там, под маяком, колоть дрова и тихо писать... Если и вовсе не писать, тогда я не знаю... Сейчас я предпочел бы тихо заниматься философией. 

- Первая книга вышла у Вас в 35 лет, неужели до этого Вас не публиковали? 

- Это отдельная история. Игорь Бабанов был очень хороший ленинградский переводчик с германских языков и немножко литературовед. Он был старше меня лет на 15. И вот Игорь мне однажды сказал: "Миша, Вы совершаете страшную ошибку, которая может стать непоправимой. У Вас на лбу проступает такая, знаете, здоровая, черная каинова печать: "Пишет, но не печатается"... Вам нужно срочно набирать публикации. Чтобы ускользнуть от этого статуса, потому что он вас придавит, ваши рукописи просто перестанут рассматривать всерьез. Пишите, что хотите, печатайтесь, где хотите. Послушайте меня, я желаю Вам добра". Я поразмышлял несколько дней над его предостережением и очень быстро написал 10 юморесок, тратя на каждую из них дня три. Первый день я писал, второй день доводил до ума, третий смотрел, все ли доведено до ума. За месяц у меня получилось десять очень коротких рассказов, я их разослал, куда только мог. И очень быстро пять или шесть из них были напечатаны в газетах. И в сопроводительном письме, которое всегда кладется поверх рукописи, когда она отправляется в редакцию, я стал гордо писать: "Печатается в газетах..." Стало как-то легче. Моей первой публикацией, я ее помню до сих пор, была юмореска "Сестрам по серьгам", которая была напечатана на странице юмора в газете "Ленинградская правда" аж в 1978 году, когда мне уже исполнилось 30 лет. 

- В цикле Ваших рассказов о майоре Звягине герой вмешивается в судьбы людей, меняет их. Неужели Вы считаете это приемлемым? 

- Знаете, здесь есть две точки зрения. Одна была прекрасно сформулирована Дюма: "Что же касается Атоса, то он давал советы только тогда, когда его об этом просили. Причем, очень просили...". Есть и другая точка зрения. Если рядом с тобой погибает человек и ты без особого труда можешь его спасти, поскольку избыток своей энергии тебе все равно девать некуда, а спасение его представляется тебе даже интересным, то почему же этого не сделать? По-моему, любому нормальному человеку, при виде плачущего на улице ребенка свойственно захотеть этого ребенка утешить. Вытереть слезы, спросить, где он живет, отвести домой. Когда нуждающийся в помощи заявляет об этом, это как-то даже неприлично. А если предложить ему помощь, он, скорее всего, ее примет. Я не думаю, что есть что-то плохое в оказании человеку помощи. А вот допустима ли помощь, если она несколько агрессивна и похожа на насилие над личностью? Я считаю, что во многих случаях это допустимо. Например, группа людей оказалась в экстремальных обстоятельствах вертолет разбился в тайге, но все остались живы. И нужно дойти до какого-то жилья. Они, изнеженные горожане, замерзают, идти не хотят, и только один, который покрепче и имеет навыки, гонит их пинками и матом, покалывает ножом и угрожает вообще убить к чертовой матери. Спасшись, все считают, что он был прав. Жизнь это вообще экстремальная ситуация. 

- Это правда, что все ситуации в Ваших произведениях, за исключением "Ножика Сережи Довлатова", выдуманы? 

- В общем и целом, конечно же, придумано абсолютно все. Потому что сначала возникает некая абстрактная идея, которая потом начинает оформляться в какую-то сюжетную конструкцию. А уже потом к ней подбираешь какой-то адекватный, реальный материал. Если брать рассказ "Конь на один перегон", то я его придумал за три года до того, как полгода работал в скотоперегоне. Поскольку я знал эту работу, то совершенно свободно "плавал" в этом материале. 

- Если не брать авторов детективов, женских романов и т.п., то Вы сегодня самый издаваемый писатель. Ощущаете ли Вы свою популярность? 

- Вы знаете, самому очень трудно судить о своей популярности. Это одна из неразрешимых проблем философии: сознание не может осознать само себя. В общем, я живу отдельно от своей популярности и надеюсь, что на моих отношениях с людьми это никак не отразилось. Правда, можно себе позволить некоторые веши, которые не мог позволить 15 лет назад. Например, если ты считаешь, что твой издатель скотина, можно ему сообщить об этом и уйти. 

- Вы свою первую книгу издали в Таллинне. Почему Вы остановили свой выбор на Эстонии и почему до сих пор там живете? 

- В советские времена, на излете 70-х, Эстония была единственным местом в границах Советского Союза, где у меня был шанс издать то, что мне хотелось. Для этого мне необходимо было туда переехать. Таково было условие игры: "Мы издаем только живущих в Эстонии". Мой переезд из Ленинграда в Таллинн - это брак по расчету. Если бы я мог издаваться в Ленинграде, я бы никогда на это не пошел. А дальше, как в одном старом ковбойском анекдоте: "Похоже, наш старина Билл здесь надолго застрял..." 

Эстония - это очень удобное место для работы, очень спокойная страна. У эстонцев прекрасная ментальность. Они считают, что ты не должен соваться в их дела, а им нет дела до твоих... Мне там спокойно, там ноль отрицательных, беспокоящих факторов. 

- А друзья где? 

- Есть два человека в Эстонии, с которыми я поддерживаю регулярные дружеские отношения. Смешно, что они оба евреи. Хотя знакомились мы друг с другом отнюдь не по национальному признаку. Как-то так исторически складывается. В общем, наверное, большая часть моих друзей живет сейчас в Москве. Ну, а остальные разбросаны по миру. 

- Вы некоторое время жили в Иерусалиме. Что Вы думаете про израильтян? Они чем-то отличаются от евреев диаспоры? 

- Мы с семьей прожили в Иерусалиме около года. Город Иерусалим особенный, не уверен, что я смогу сказать что-нибудь новое по поводу этого вечного града... Понятно, что израильтянин и европейский еврей-ашкеназ, это разные люди. Разная самоидентификация, разные мироощущение, разные представления о своих перспективах. Израильтянин - достаточно нормальный человек, живущий в своем государстве, хотя проблемы, конечно, большие: арабские и связанные с ними... Когда еврей живет в другой стране, в его личности появляется дополнительный слой. Он такой же человек, как все живущие здесь, но вдобавок к этому еврей... Он немножечко перегружен. А такая перегрузка имеет следствием кроме невроза, вещи сугубо положительные повышенная предприимчивость, повышенная устойчивость к неожиданным ситуациям, повышенное упрямство, это полезно. В Израиле это исчезает очень быстро. 

- Если бы сегодня у Вам предложили на выбор любой город мира и обеспечили там все условия для работы и жизни, какой город Вы выбрали бы? 

- Только в один город? Жестко поставлен вопрос... Я думаю, что я бы немедленно переехал в Москву и тут же стал бы хлопотать и копить деньги, стараться заработать на квартиру в Нью-Йорке, квартиру в Париже, квартиру в Иерусалиме... 

- Почему именно Москва? 

- Вы знаете, Москва это не город, это слабо организованное огромное заселенное пространство, где кипит жизнь. Здесь люди и здесь действия. Если бы меня спросили, какой город я хочу видеть за окном, в каком городе я хочу гулять, я бы сказал, что это исключительно Петербург. Но по каждому вопросу ездить в Москву, это уже нужна нуль-транспортировка по Стругацким. 

- Ваши взаимоотношения с интернетом? 

- Хорошие. У меня стоит дома Макинтош, купленный пять лет назад, который сейчас сломан. Я уже полгода решительно собираюсь купить новый компьютер и нормально им пользоваться. Год, который я прожил в Москве, у меня стоял компьютер. Естественно, я ходил по интернету, потому что там бездна интересного... 

- Сейчас идут споры по поводу авторского права применительно к интернету. В частности, к публикациям литературных произведений. 

- Для того чтобы говорить о правах, нужно иметь какое-то, простите за официальный оборот, правовое поле. Мы живем отнюдь не в правовом государстве, которое населено в основном неимущими людьми. Когда человек живет в Америке и его книга появляется в сети без его ведома, а ему ничего не платят, он подает в суд и автоматически выигрывает процесс. Потому что, в конце концов, любой пользователь интернета может заплатить 1-2 доллара, а если хочет, за 10 долларов купить книжку. Не разорится. А у нас? У людей иногда нет денег на еду и на то, чтобы купить книгу, а они хотят читать. Неужели я буду подавать на них в суд и требовать с них деньги? Мы живем в другой стране. 

- Стивен Кинг попытался опубликовать в интернете книгу, но был разочарован результатами этого эксперимента... 

- Он заработал свои 600 тысяч на одном рассказе, но ажиотаж схлынул и оказалось, что зарабатывать на этом не так просто. И в результате выяснилось, что ему выгоднее писать и продавать права в Голливуд, чем заниматься вытягиванием денег за свои вещи. Конечно, в цивилизованной стране получать проще, но, с другой стороны, там еще больше мастеров по взламыванию сайтов. Зачем платить, если можно читать так? 

- Как Вы относитесь к тенденции читать литературные произведения не в бумажном виде, а с экрана монитора? 

- Если у человека нет иной возможности, то, конечно, нужно читать с экрана. Если есть другая возможность, если не надо просматривать бездну информации, то, конечно, книга лучше. Люди, полагающие, что будущее за компьютерами, упускают одну вещь. Это вообще характерно для последней четверти ХХ века, когда пьют кофе из бумажных стаканчиков, вино из глиняных стаканчиков... Пьют скверное вино и скверный кофе. Это не тот кофе, когда свежепожаренные зерна мелешь в мельнице и потом вся квартира неделю пахнет кофе... А, все равно не разберут. "Пипла хавает", как гениально выразился Богдан Титомир. Хорошее вино наливается в хороший бокал, хороший кофе наливается в хорошую фарфоровую чашку... Книга имеет кроме прочего предметную сущность. Когда она в хорошем, правильном переплете, на хорошей бумаге, когда хороший макет, правильный шрифт, ее приятно взять в руки, подержать, раскрыть и понюхать... Задействуется большой куст ассоциаций, это совсем не то, что считывать с монитора. Газетные новости, чего там время тратить, можно и с монитора... Книга, которую перечитываешь, это другое. Как справедливо выразился Ежи Лец: "Книгу, которую не стоит читать дважды, не стоит читать и единожды..." 

- Борис Стругацкий в одном из интервью сказал, что в последнее время не читает беллетристику, предпочитает мемуары, исторические исследования, документальные произведения. А Вы? 

- Во многом я с ним солидарен... В последние годы я читаю в основном справочники, историю, философию, мемуары... Там содержится значимая информация. Литература, беллетристика это всего лишь производная жизни, а жизнь несколько интереснее. Зачем читать придуманное, когда не знаешь так много настоящих вещей?

- Некоторые Ваши рассказы так и просятся, чтобы их с эстрады кто-нибудь прочел... У Вас не было предложений такого рода? 

- Были, и неоднократно. Все, что я слышал, было, на мой взгляд, очень скверно. Я думаю, их безумно трудно читать, потому что есть вещи, написанные для восприятия с голоса, а есть вещи, написанные для восприятия с листа. Это абсолютные разные виды литературы и один перегоняется в другой с невероятными трудностями. И очень редко удачно. Я могу назвать четырех человек, которые могли или могут сейчас читать прозу. Это - покойный Смоктуновский, Сергей Юрский, Александр Калягин и Игорь Дмитриев. Несколько месяцев назад в Петербурге на мне ставили опыт. Опыт ставил Володя Молчанов, который делал со мной передачу "И дольше века...". Он мучил меня три часа, пока я не прочитал фактически одну страницу кусок из предисловия и послесловия к "Легендам Невского проспекта" так, что он остался им более или менее доволен. Когда ты читаешь с листа, голос звучит у тебя в голове, а это совсем не то, что слышать его со стороны. Поэтому, когда я, скажем, на каком-то концерте или встрече выступаю с "Легендами Невского проспекта", я никогда не читаю, я пересказываю своими словами так, как рассказывают нормальные люди. 

- А идея поставить фильм по какому-нибудь произведению не появлялась? 

- Неоднократно. Три фильма были поставлены. И все три чудовищные... Два из них когда-то, еще в советские времена, были поставлены на студии "Дебют" при "Мосфильме". Это было очень плохо. Один фильм был сделан в Голландии по рассказу "Колечко" и даже выставлялся три года назад, не помню, на каком фестивале, где-то в Европе, но не в Каннах... Я его видел, когда мы были в гостях в Роттердаме, это был очень плохой фильм. 

А специально ко мне обратился в середине 90-х Денис Евстигнеев, у которого была некая общая идея сценария. В результате я написал сценарий, он прочитал его, мы обнялись, выпили и больше к сотрудничеству не возвращались. Да, Мамин собирался поставить "Легенды Невского проспекта", а потом его продюсер, собрав деньги, исчез в воздухе. Полтора миллиона долларов приличная сумма, с ней растворяться можно... 

Я часто слышал комплементы типа: "Ваша проза, она стоит перед глазами, ее нужно ставить в кино...". Я полагаю, что мою прозу экранизировать очень трудно, потому что, если возникает картинка, она возникает не из того, что описывается предметный ряд, а из ассоциаций, которые отходят от стиля, а это экранизировать практически невозможно. 

Яков Полищук, Елена Сатарова, Sem40.Ru